больше не хочет ни творить большую историю, ни жить в ней, ведь это повлекло бы лишь нестабильность ситуации, дисбаланс пенсионного фонда, да и нарушило бы планы провести отпуск на Карибах, не говоря уж о покупке нового автомобиля. В промышленно развитых странах главным поводом для беспокойства становится финансовое будущее детей, так как само по себе окончание университета или даже защита докторской диссертации уже не означает автоматически, что ты получаешь место с гарантией приличного дохода и социального статуса. Конечно, эта проблема возникает лишь при наличии детей: последний человек уразумел, что дети могут стать очень тяжелым экономическим бременем. Если в прежние времена наличие детей давало дополнительную рабочую силу в крестьянском поле или в семейном бизнесе, то теперь наоборот: приходится копить огромные суммы, чтобы обеспечить их образование. Дети тяготят и в эмоциональном плане: они уже вовсе не чувствуют обязанности всю жизнь благодарить и уважать родителей за один только факт своего рождения. Вместо этого они осыпают их бесконечными упреками за черствость и неотзывчивость – ведь поэтому они лишены того счастья, которое полагается им по праву рождения[191]. При столь мрачных перспективах финансового и эмоционального ущерба последний человек все чаще приходит к выводу, что тяжело доставшиеся деньги вкупе с его не беспредельной энергией лучше потратить на курсы йоги, горнолыжный курорт или пластическую операцию.

Это описание может показаться чересчур заостренным, но зерно истины в нем есть. Последний человек хочет одного – чтобы его оставили в покое, а он бы сосредоточился на своей карьере, семье и любимых развлечениях, не питая политических и иных страстей. Великие идеи, говорит Ницше, не волнуют последнего человека, он взыскует лишь безопасности. Но как раз его безопасности угрожает столкновение разных мировоззрений и культур, и тогда последний человек оказывается лицом к лицу перед вопросом, которого сам он охотно бы избежал: как можно с энтузиазмом оправдывать и защищать правовой порядок либерализма и ценности Запада и не впасть при этом в повторение прошлого, не совершить старых грехов расизма и колониализма? и неужели граждане либеральных государств приговорены к тому, чтобы превратиться в апатичных последних людей, которые не испытывают никаких экзистенциальных страстей вне сферы управления рисками, помимо карьеры и развлечений? На этом этапе скептицизм, безусловно, оправдан: психологические и социологические исследования не оставляют сомнений в том, что религии и политические доктрины спасения создают более глубокие смыслы, чем в состоянии дать либеральный порядок, что вполне естественно[192]. В этом состоит великий парадокс и внутренняя слабость либерального мировоззрения. Последнее исходит из посылки, что религии и политические идеологии, хотя и способствовали в исторической перспективе образованию идентичностей и прочных коллективов, все же явились причиной нескончаемых страданий, то есть всех мыслимых форм религиозного принуждения, инквизиции, религиозных войн, притеснения инакомыслящих, и, наконец, привели к тоталитарным режимам, которые во имя некоей всегда единственной истины творили ад на земле. Либералы взирают на эти явления прошлого с ужасом. Фанатизм великих доктрин спасения они расценивают – и вполне резонно – как опаснейшую угрозу. Либерализм заключает отсюда, что идеологиям вообще не место в политике. На их место он ставит индивидуальную свободу, право личности строить жизнь по своему усмотрению, открыто выражать свое мнение и не пасовать перед авторитетами. Проблема в том, что осмысленная страсть к свободе охватывает нас лишь тогда, когда свобода под угрозой или подавляется. И точно так же дело обстояло в начале эпохи модерна. Спиноза, во многих отношениях первый настоящий философ модерна, вынужден был писать свои труды втайне и решил не публиковать при жизни свой главный труд, «Этику», чтобы не подвергнуться дальнейшим репрессиям. Век спустя Вольтеру пришлось бежать из Франции от преследований, возбужденных его острой критикой французской монархии. Иммануил Кант, один из первых великих философов, преподававших в университете, с великой щепетильностью соблюдал ритуал поклонения Фридриху Великому из боязни навлечь на себя немилость монарха[193]. Так же и в XX веке свобода по-прежнему нередко сохраняла характер приключения, вспомним ли мы об участниках французского Сопротивления или о советских диссидентах Андрее Сахарове и Натане Щаранском. Но начиная с 1945 года борьба за свободу постепенно (если оставить в стороне некоторые особые случаи, как борьба против расовой сегрегации в США и за декриминализацию гомосексуализма в некоторых европейских странах) стала превращаться на Западе в сюжет, который можно было найти в книгах по истории и в газетных статьях, посвященных ситуации в социалистических странах, таких как Венгрия, Чехословакия или Польша, а уже в наше время – революциям в Тунисе, Ливии и Египте.

Гарантированная свобода воспринимается как нечто само собой разумеющееся, но обычный ход вещей не порождает новых смыслов и не возбуждает эмоций. Идейное наследие Просвещения, если увидеть в нем абстрактную теорию, выглядит слишком скучно, чтобы вызвать сколько-нибудь устойчивый интерес. По замыслу политкорректность преследовала благие цели: однажды обретенную свободу нужно было укрепить хорошими манерами и всесторонней учтивостью. Предполагалось, что человечество уже не отступится от достигнутого и нужно лишь подождать, пока отстающая его часть нагонит авангард, и – для утоления чувства вины – поддержать эту гонку за лидером своими миллиардами. Вот здесь-то, с моей точки зрения, и таится опасность. На Западе свобода не представляет собой чего-то нового и сверхобычного, люди вовсе не настроены вкладывать в нее свои силы. Они усердно готовят себя для участия в своем личном марафоне с ближайшим окружением, потому что в повседневной жизни других сражений не наблюдается. Морозец по коже пробегает у них лишь при созерцании реалити-шоу, которые заполонили телевизионное пространство по всему миру, или из-за скандалов с участием звезд и знаменитостей.

Но свобода нам вовсе не обеспечена. Запад ожидают трудные времена. Население Европы сокращается, экономика большинства стран без привлечения мигрантов может рухнуть в среднесрочной перспективе. Эта проблематика не обсуждается в достаточной мере – потому, в частности, что левые и центристские партии из соображений политической корректности отказываются выстраивать внятную миграционную политику, которая, как это делается, например, в Канаде, четко определяла бы культурные и экономические интересы заинтересованных сторон. В связи с этим возникает и стремительно ширится ощущение смутной угрозы, которое находит выражение в мрачных исламофобских фантазмах и в росте числа правопопулистских партий. Швейцарская народная партия или такие персоны, как Марин Ле Пен во Франции, Герт Вилдерс в Нидерландах, выставляют себя защитниками своей национальной культуры. Но правые популисты – наихудшие из мыслимых представителей той традиции, на которой зиждется современное западное общество. Эти политические бизнесмены спекулируют страхом и сдают важнейшие рубежи Просвещения, то есть обретенную способность отличать по-настоящему значительные культурные достижения от плоской популярщины, а также свободу мысли, которая задыхается в атмосфере подстрекательства, ксенофобии, эмоциональной и интеллектуальной узости, так как имеет своей предпосылкой критическое вопрошание, без которого творческое начало – в науке ли, технике или искусстве – не может развернуться.

Но опасность не только в нас самих. Я уже десять лет сотрудничаю с организациями, исследующими глобальный терроризм. Сложившаяся ситуация таит в себе больше угроз, чем когда бы то ни было. Исламистские террористические группировки пытаются, как и прежде, раздобыть атомное оружие, и в хаосе современных мировых событий сделать это им гораздо проще, чем мы хотели бы думать. Исследователи, с которыми я работал, в принципе не исключали возможности террористического нападения такого масштаба,