или исполнителям, или театру, предоставившему для нее свою сцену. Умение справляться с подобными обидами – это основная предпосылка концепции цивилизованного презрения и обязательный элемент либерального общественного строя.

Нападение на редакцию сатирического еженедельника Charlie Hebdo 7 января 2015 года, надо думать, наглядно продемонстрировало всем тем, кто по логике политкорректности полагает, что следует по возможности избегать всяческих обид и всегда с готовностью идти навстречу обиженным в религиозных чувствах, какие страшные последствия может вызвать такая их позиция. Не подлежит сомнению, что авторы Charlie Hebdo не жалели сил (и, будем надеяться, не жалеют их и теперь), чтобы оскорбить все и всяческие религиозные чувства – поверх границ между конфессиями[175], ведь в этом и состоит специфическая цель этого издания. Нравятся ли кому-то их рисунки или не нравятся, не имеет никакого значения. При всей боли и гневе, вызванных гибелью карикатуристов, все равно скажем: не обязательно идеализировать их работу, чтобы отстаивать право человека на свободу слова. Сам я, хотя и не являюсь большим поклонником подобного юмора, был просто потрясен этим терактом и написал об этом несколько статей и постов в своем блоге. Можно говорить и о другом, принципиально схожем случае, вызвавшем скандал в 2005 году, когда датская газета Jyllands-Posten опубликовала ряд оскорбивших мусульман карикатур на пророка Мухаммеда.

Мне представляется важным предупредить одну могущую здесь возникнуть ложную интерпретацию. В наши дни общественность и многие СМИ склонны представлять ислам как главную проблему западного мира, и действительно, в последние годы реакция мусульман (на роман Рушди, на фильм Тео ван Гога, на газетные карикатуры Мухаммеда) нередко становилась препятствием для свободного выражения мнений и вызывала споры о границах политической корректности. Но концепция цивилизованного презрения нацелена вовсе не на религию и даже в первую очередь не на религию. Мы не должны забывать о существовании и других контекстов непримиримого отношения к критике. Президент России Владимир Путин злоупотребил судебной властью, чтобы под ложным предлогом лишить свободы олигарха Михаила Ходорковского, который начиная с 2000 года все более остро критиковал политический режим в стране. Гарри Каспаров, оппозиционер и экс-чемпион мира по шахматам, также неоднократно по указанию Путина подвергался аресту на короткие сроки; случай активисток Pussy Riot, осужденных на два года лишения свободы по обвинению в «хулиганстве по мотивам религиозной вражды», привлек к себе пристальное внимание мировой общественности.

В США фундаменталистски настроенные противники абортов также порой прибегают к насилию. Так, еще недавно они поджигали клиники, где производятся аборты, увечили врачей-гинекологов. В Израиле я чуть ли не каждый день сталкиваюсь с тем, что ультраортодоксальные раввины, с одной стороны, выражают свое презрение к целым социальным группам (когда, скажем, утверждают, что неевреи созданы Богом лишь для того, чтобы служить евреям, или приравнивают гомосексуалов к животным, или заявляют, что светские судьи не имеют права судить правоверных иудеев), с другой – смертельно обижаются, когда их взгляды характеризуют как примитивные, аморальные или иррациональные. Неспособность переносить критику и в этих случаях моментально обращается в насилие. Мой коллега Зеэв Штернхель, колумнист газеты Haaretz (где сотрудничаю и я), резко критикующий оккупационную политику Израиля, был в сентябре 2008 года ранен бомбой, подброшенной в его дом; позднее в этом преступлении сознался один из поселенцев-ультраортодоксов. В наш век глобализации нам просто необходимо – в качестве условия мирного сосуществования – распространять и настойчиво поощрять культуру претерпевания обиды. Если мы склонимся перед радикальным исламом, который из Тегерана или Карачи объявляет нам войну из-за карикатур, напечатанных в Дании, или романа, изданного в Британии, и тем оправдывает акты насилия в Копенгагене, Осло и Париже, то свободно говорить и писать нигде на планете станет уже невозможно. Уже случай Рушди показал, что чрезмерная готовность потакать религиозной обидчивости – плохая тактика. Если какой-то коллектив людей – идет ли речь о мусульманах, обиженных карикатурами на Пророка, или о христианских фундаменталистах, громящих абортарии, или о еврейских ультраортодоксах, выталкивающих из автобуса женщин, занявших «не те» места, – если эти люди начнут убеждаться, что такими действиями можно своего добиться, то либеральный общественный порядок подвергнется большой опасности.

СТРАСТНЫЙ ПОРЫВ К СВОБОДЕ

Данный очерк, быть может, кого-то побудит заподозрить, что принцип цивилизованного презрения – это лишь завуалированная версия привычного тезиса о превосходстве Запада над другими цивилизациями и знаменует, по сути дела, впадение в прежние грехи. Отвечать на этот упрек придется комплексно: я уже указывал на то, что движения, сходные с просвещенческим, имели место и за пределами Европы, и общим для них было умение придавать своей критике цивилизованное выражение, равно как цивилизованно переносить чужую критику. Но и в политическую корректность я здесь впадать не буду, ибо это означало бы противоречить моему собственному основному тезису: никто не может всерьез отрицать, что начавшееся в XVII веке европейское Просвещение имело результатом необратимую трансформацию человеческой цивилизации посредством развития науки, техники, организационных форм и политических институтов европейского происхождения[176]. К тому же было бы лицемерием оспаривать, что Запад по-прежнему занимает лидирующие позиции в науке и технике и что английский язык в научном мире сегодня играет роль lingua franсa, как когда-то латынь, но теперь на истинно глобальном уровне[177]. В наше время даже русские, китайские, японские или, к примеру, пакистанские ученые, если они хотят быть услышанными своими коллегами, должны публиковаться на английском, и это относится не только к представителям неевропейских стран, но, скажем, и к Франции, чей язык в XIX веке был дипломатическим языком международного общения, что придавало этой стране статус великой нации, который она оплакивает по сей день. И наконец, никто не подвергает сомнению, что политическая философия, заложенная в основу эпохи модерна, также зародилась в Европе. Эти факты могут вызывать обиду за пределами Запада, но даже идеология политической корректности не может их упразднить. Притягательное воздействие западных свершений не замыкается Европой и Северной Америкой: даже исламские, иудейские и индуистские фундаменталисты охотнее всего лечат своих детей современными антибиотиками и прибегают к компьютерной томографии – хотя, увы, не менее охотно берут на вооружение ядерные силовые установки и лазерно управляемые ракеты, немало не заботясь о том, кем эти технологии созданы.

Вопрос о том, можно ли считать такие человеческие проявления, как дух критики, склонность к инновациям, способность к эффективной организации, специфически западными чертами или, как считали просветители, во всем этом находит выражение универсальный человеческий разум, дискутируется уже десятилетиями[178] и здесь обсуждаться не будет. Утверждать, будто люди вне западной цивилизации принципиально неспособны мыслить критически и заниматься наукой – и это ввиду неоспоримых доказательств обратного и при огромном количестве выдающихся исследователей, художников и писателей из всех регионов мира было бы расистским безумием. И конечно, сохраняется опасность того, что маска цивилизованного презрения может таить в себе примитивные побуждения вроде ненависти к чужому, расизма или религиозной нетерпимости. XIX век породил немалое число псевдонаучных дискурсов, именно это и означавших. Так, психиатрия в своих разных аспектах пыталась доказать, что жители колониальных стран биологически и интеллектуально уступают белым. Как показала Ханна Арендт в своем классическом труде о происхождении тоталитарных форм господства[179], тем самым империализм не только легитимирует свою политику, но и превращает ее в свой моральный долг. И в самой Европе