– Что надо? – лениво спросилдежурный, открывая глазок.

– Быстрее, тут девочка умирает! –истошно закричала я.

Дежурный вызвал санитаров, и Таньку унесли. Яс трудом сдерживала слезы. Вскоре пришел начальник и попросил нас объяснить,что произошло. Я понимала, что если выдам девчонок, которые душили Таньку, томне присвоят звание «стукач». Это в колонии хуже смерти. Меня будут бить накаждом шагу и подстраивать всякие гадости. Конечно, тех, кто хотел убить Таньку,накажут, но за стукачество я пострадаю ничуть не меньше.

– Ну что же вы молчите? – посмотрелна меня начальник. – Рассказывайте, что произошло?

– У Тани, наверное, астма. Ей не хваталовоздуха. Я проснулась от того, что она громко стонала. Я испугалась за ее жизньи позвала дежурного.

– Странно, – прищурил глазаначальник. – Врач установил, что осужденную душили. На шее осталисьсиняки. Я хочу знать, кто ее душил.

Девчонки опустили глаза и напряглись, искосапосматривая на меня. Я постаралась сделать удивленный вид и растерянно пожалаплечами:

– Извините, ничем не могу вам помочь. Ярассказала то, что видела сама. Может, кто-то и вправду ее душил, но я не знаю,кто это сделал. Мне очень жаль.

Начальник хмыкнул и вышел из секции, громкохлопнув дверью. Следом за ним вышел дежурный. Девчонки молча легли спать. Ялежала и думала о Таньке. Где она и что с ней? На этот вопрос мне никто неответит. Здесь вообще не принято задавать вопросы, это я поняла с первого дняпребывания в колонии.

На следующий день мне разрешили свидание.Удивившись, я прошла в специально оборудованную комнату и увидела... Верку.

– У нас всего час. Долгосрочное свиданиемне не дали, ведь я не мать и не муж, – вздохнула она.

Я не произнесла ни слова.

– Я привезла целую сумку вещей, –продолжала Верка, – еды набрала на всю зарплату. Приехала рано утром, ноочень долго простояла в очереди. Затем прошмонали меня по полной программе –делали досмотр, проверяли, нет ли спиртного. Повыбрасывали половину того, что ятебе привезла. Даже вязаный шарф выкинули, сказали, что в колонию вязаноевообще привозить нельзя. Мол, заключенные могут распускать нитки и витьверевки. Фланелевый халатик тоже не разрешили. Не знаю почему. Я слышала, что вколонию можно передавать только темные вещи, светлые нельзя. Я специальносъездила на базар и купила темный фланелевый халатик. Твой размерчик. Сорокчетыре. Темно-синего цвета. Не взяли, заразы! Теплые сапожки не взяли. Зима наносу. Они что у вас, сдурели, что ли?

– Мне и в казенной одежде неплохо, –тихо сказала я и исподлобья посмотрела на Верку. – Телогрейку и валенкидадут. Перезимую.

– Дашенька, ты так похудела! Сама на себяне похожа... – На Веркиных глазах показались слезы. – Стала какжердь, взгляд бегающий, словно ты чего-то боишься...

– Посиди тут, я посмотрю, какой у тебявзгляд будет.

– Я тебе суп привезла, курицу, пирожки,колбасу. Наверное, пока до тебя передача дойдет, половину съедят, тебе самыймизер достанется. Дашка, ты уверена, что выдержишь свой срок?

– Постараюсь. Здесь тоже жить можно. Ты смужем приехала или одна?

– Одна.

– Скажи, Верка, вы ходили в милицию, ведья так и не нашла денег? – в упор спросила я сестру.

– Нет. Какая, к черту, милиция... Мы тудаи не собирались идти. Просто хотелось тебя немного припугнуть, и все. Хотели,чтобы ты с Глебом помирилась и нам деньгами помогла. Неужели ты думаешь, что унас хватило бы подлости пойти в милицию? Ты что, Дашенька! – залиласькраской Верка.

– Попугать, говоришь, – усмехнуласья. – Хорошо же вы меня попугали, что я на три года в колонию общего режимазагремела! Пугачи! Так напугали, что до сих пор трясусь!

– Извини, мы не знали, что такполучится...

– Макса нашли?

– Нет. – Веркины глаза как-тостранно забегали, и я поняла, что она что-то явно недоговаривает.

– А мать его ищет?

– Ищет, только никак не может найти. Онпока числится без вести пропавшим.

– А почему меня о нем никто неспрашивает?

– Кто тебя спросит, если ты здесьсидишь? – смутилась Верка.

– Ты мне все говоришь или что-тоскрываешь?

– Все, – тихо сказала Верка.

– А как мать Макса отреагировала на то,что меня посадили?

– Да никак. Она тебя знать больше нехочет.

– Моя квартира закрыта?

– Закрыта. В ней никто не живет.Дашенька, ты только не волнуйся, про Макса мы никому не расскажем.

– А я и не волнуюсь. Ладно, Верка, мнепора. Нам больше не о чем говорить. Семейного тебе счастья и побольше денег.Все-таки нехорошо как-то получилось. Я-то, дура, думала, что вы всерьез меня напушку взяли, а вы, оказывается, просто попугать решили... – сквозь слезыулыбнулась я.

– Подожди. Мы говорим еще только двадцатьминут. У нас еще сорок минут осталось.

– Хватит и двадцати. Сорок минут – этослишком много.

– Ты прости меня, если можешь. За все...

– Я не злюсь. Я вас с Кириллом давно ужепростила. Что мне на вас злиться? Вы для меня чужие люди. У вас своя жизнь, а уменя своя. У нас ничего не может быть общего. Я рада, сестренка, что у тебянеплохо идут дела. Извини.

Я встала и направилась к выходу.

– Даша! – окликнула меня Верка. –Стой. Я хочу, чтобы ты на меня не обижалась.

– Я уже не в том возрасте, чтобы накого-то обижаться. Я просто не хочу тебя больше знать.

Вернувшись в секцию, я села на кровать исмахнула слезы. Ближе к вечеру мне принесли передачу. В колонии есть такой закон.Передачами нужно делиться даже с теми, кто тебе неприятен. Пожадничаешь –изобьют. Кроме того, процветает натуральный обмен. За пачку дешевого чая можнополучить приличные джинсы или неплохую юбку. Впрочем, хорошие вещи забираютсебе надзиратели, а нам отдают те, что похуже. Вот и халат отобрали толькопотому, что он новый. «Зря сестрица потратилась», – злорадно усмехнуласья.