Сухие ветки ударялись об окно моей спальни. Ветер завывал в щели. Но не от этого я открыл глаза, а от шума, доносящегося из гостиной. Мамин встревоженный, какой-то незнакомый, надрывный голос, будто она решила взять слишком высокую ноту и голос трескался, словно скорлупа на яйце, и мужской голос, очень похожий на папин, но не папин. Я распознавал голоса по мельчайшим тональностям, а также настроение говорящих. В будущем это умение очень мне помогало вовремя уйти от удара или, наоборот, о чем-то попросить, если я по голосу понимал, что человек в хорошем настроении.

Я приоткрыл дверь и увидел стоящего перед мамой лохматого и уставшего дядю Натана, он держал в руках какую-то доску. Когда он ушёл, мама ещё какое-то время стояла и смотрела на то, что он принёс. Я бесшумно подкрался и встал за мамой. Моему взору предстала картина: белокожая восточная женщина, про такую мама говорит кровь с молоком, держит на подносе отрубленную голову мужчины. Я потом долго пытался выяснить у мамы, что это за картина, но мама отнекивалась, мол, не было никакой такой картины, это я всё выдумал. Долгие годы я считал этот образ плодом своего воображения, пока не стал разбирать деревянную избушку во дворе. И там-то я нашёл эту картину. Это оказалась «Саломея» какого-то третьесортного художника, маме втюхали эту картину во время денежной реформы, пользуясь её доверчивостью. Позже я выяснил, что эта картина не стоит и холста, на котором она нарисована, но для меня она ценна как память. Эта картина, которая так и стоит в избушке, является прямым доказательством того, что моя память – это реальность, а не фантазия. А вообще, фантазия – ужасная штука. Ведь то, что мы представляем себе, не имеет под собой никакой реальной основы, но если коробочки фантазии и реальности в голове путаются, то невозможно уже знать наверняка, было ли нечто или человек все нафантазировал. Иногда я думаю о себе в таком ключе: есть ли я на самом деле или я – всего лишь плод воображения, моего или чьего-то ещё. Может, и нет меня вовсе? Может быть, я всего лишь персонаж чьей-то книги или, например, оперы? Или просто образ в чьей-то голове? И что мне со всем этим делать? Доктор, вы слушаете меня? Киваете, а сами небось думаете про конец сеанса. Ну ладно, хватит на сегодня с меня откровений.

3

Я часто возвращаю свой ум к тому моменту, в котором, как в сказке, путник приходит к развилке. Пойдёшь направо – найдёшь смерть, пойдёшь прямо – обретёшь любовь, пойдёшь налево – станешь богатым. Когда мне исполнилось пять, а я так и не заговорил, в моей жизни наметились два пути, и оба они были связаны с дорогой: поездка в интернат для глухонемых или переезд в другую страну. Конечно, папа бы посопротивлялся, но рано или поздно маминому давлению уступил бы, да и Гриша тоже. Мама умела убеждать. Очень медленно, незаметно, она могла внушить отцу любую мысль. Ведь смог же он, убеждённый когда-то атеист, стать верующим – по-настоящему верующим, а не соблюдающим ритуалы ради галочки. Он с чувством читал молитвы, ходил в синагогу, собирал миньян дома, так что если мама, хоть и потребовалось ей для этого много лет, смогла убедить его в том, что Бог таки есть, то уж заставить его захотеть переехать в другую страну она могла за месяц-два.

Но никто – ни мама, ни папа – не подозревали тогда, что на самом деле у них уже нет выбора. Вернее, что путь только один и он не связан с переездом. Оказалось, что корни держат нас гораздо крепче, чем кто-либо думал, и что из-за них мы намертво привязаны к этому городу, к этой стране. Я утверждал раньше, что помню себя практически с рождения. Помню-то я помню, но эти воспоминания сумбурные, как изображение в сломанном телевизоре. А вот по-настоящему я познал, что я – это я, когда смог извлечь сначала из своего горла, а потом и из своего ума звуки. Голос пришёл ко мне с музыкой, а это означает, что и себя без музыки я не знал никогда. Был ли я до? Нет, меня не было. Ведь бытие определяется сознанием, а пока не случилось в моей жизни музыки, не было и сознания. Я совсем не помню, как именно в нашей жизни появилась Анжела, она просто появилась, и всё. Необъяснимое чудо. С момента её появления я мог сказать о себе – я существую. Я – ем. Я – пою. Я – играю в футбол. Я – большой. Я – мальчик. Я – играю на пианино. Я – смотрю на руки Анжелы. Я – смотрю на лицо Анжелы. Я – боюсь. Я – мужчина. Я – одинок.

Помню, как мама говорила об Анжеле сначала с огромной злостью, даже с ненавистью, а потом в голосе появились нотки нежности. Не любви, нет. Любви к Анжеле мама никогда не испытывала, и не могла она в себе этой любви отыскать, как ни старалась. Она каждый день, изо дня в день, заставляла себя любить Анжелу. Сознательно заставляла. Ждала похвалы за эти усилия. Вслух говорила о любви. Вслух говорила ей «доченька», просила называть её мамой. Делала всё, что ей казалось, должна сделать мать для дочери, но глаза её говорили совсем о другом. Она боится её. Она ревнует к ней. Она не любит её. Но ведь правду говорят: насильно мил не будешь. Как невозможно заставить себя полюбить, так же и невозможно заставить себя разлюбить. Именно с появлением Анжелы я проснулся. Моё пробуждение почти совпало с Гришиным обручением, и я получил первый урок мужества. Отчётливо помню, как резали барана. Его связали и положили на бок, а он продолжал брыкаться и извиваться. А потом раввин, выполнявший одновременно функции шойхета[18], подозвал меня к себе, и спросил: «Хочешь посмотреть поближе? Не бойся, такова воля Всевышнего, чтобы мы поедали животных. Видишь, какой нож у меня острый, я его хорошо точил, чтобы ему не было больно, чтобы его страхи не перешли в мясо. Очень быстрым движением, очень острым клинком, так, что он даже не заметит, – раввин погладил барана по шее и горлу, – мы ему сейчас перережем трахею, пищевод, общую сонную артерию, яремную вену и блуждающий нерв. Готов?» Нет, я не был готов. Я хотел отвернуться и убежать, но подоспевший отец схватил меня за руку и