смотрите, как я безжалостно рублю на куски набегающую на меня волну. Я простреливаю дыру в чёрном грозовом облаке надо мной. Я перерезаю вены ветру. Я отрубаю руки дождю. Я взрываю айсберг. Я собираю в ведро лёд, чтобы забросать им испепеляющее солнце. В отместку солнце выжимает из меня слёзы. Я собираю слёзы и солю ими море. Я собираю град, словно камни с плодородных когда-то полей собственной души. На ветхом корабле остаются следы от моих зубов. Голосом сверху говорит древний паралитик; он бормочет невнятицу, словно исповедь, надеясь, что его кто-то услышит. Он бросается в людей шелухой. Он стар, беспомощен, но бессмертен. Он завидует мне чёрной завистью, поэтому и не даёт умереть. Дай умереть! Это я не прошу, а требую! Избавь меня от этой пытки, садист! Избавь!

Вот он, вы слышите его, доктор? Он говорит со мной.

– Ты мужчина или баба в колготках?

– Я? Ты спрашиваешь меня?

– Ты, ты!

– Конечно, мужчина.

– Нет, ты не мужчина. – Голос скрипит и срывается на смех. Слышите, доктор? Это он говорит. – Мужчина ведёт себя по-мужски, а ты воешь на луну. Так ведут себя только слабаки. Собери волю в кулак и делай то, что должен.

– А что я должен делать?

– То, для чего ты рождён.

– Эй, подожди! Для чего я рождён?

Пропал голос. Он приходит и уходит, когда ему захочется. Приходится думать самому. Вспоминать. Память – это самое ценное, что у меня есть. И я не могу это потерять. Ведь я помню себя практически с рождения. Само рождение я, конечно, не помню, но вот обрезание помню хорошо. Это было, кажется, на десятый день. Жизнь моя, как и мамина, висела на волоске, но ровно на девятый день я оклемался. Мама очень хотела, чтобы мне сделали миле[17] ещё до шаббата, поэтому на следующий день я оказался на разделочной доске. Это я шучу так, конечно. Но тогда мне было не до шуток. Толпа бородачей склонилась надо мной, а один из них был с ножичком. Не с таким большим, которым орудует мясник, но достаточно большим, чтобы исколоть моё маленькое тело при желании вдоль и поперёк. Такой маленький хирургический ножичек. Я не помню боли, но помню бессилие. Я лежу там один, крохотный и брошенный, словно щепка в океане, и ничего не могу сделать, чтобы спастись, чтобы защититься. Потом эти лица ещё часто будут являться ко мне в снах, и придёт день, когда один из мужчин, который стоял надо мной, станет моим учителем Торы. Когда он пришёл заниматься со мной впервые, спустя десять лет, я сказал ему:

– А я вас знаю.

– Откуда же ты можешь меня знать?

Я пожал плечами. Я не смог этого доказать, хоть и помнил эту его морщину на лбу. Я больше ни у кого такой не видал. Она похожа на одинокую галку в небе.

– У вас между глазами птичка, – только и сказал я тогда.

– Вот фантазёр! – сказала мама. – Не обращайте внимания.

Мама погрозила мне пальцем, а он задумчиво потрогал морщину и сказал, что как раз незадолго до моего рождения стал учеником раввина и стоял тогда рядом, только длинной бороды у него ещё не было. И что он меня запомнил, потому что это был первый ребёнок, который не плакал, когда ему делали миле.

Вскоре после обрезания мама как будто впервые рассмотрела меня и внушила себе и всем остальным мысль, которая поработила нас на ближайшие пять лет: «Он немой». Это – та реальность, в которой я жил с самого детства. С того самого момента, когда я мог различать звуки и лица, я только и слышал про свою болезнь, я только и видел, как моя болезнь отражается на всех окружающих. Испуганный, зажатый в тиски тревоги взгляд мамы, раздражённый и уставший взгляд отца, сочувствующий взгляд Гриши. Поскольку я практически всё время проводил с матерью, трагические ноты её голоса врезались в мою душу, надрывали барабанные перепонки, будто целый стадион футбольных болельщиков забрался в мои уши и кричал: ты болен, ты болен.

Был ли я нем? Это вопрос, на который у меня нет ответа. Вернее, мамин и мой ответы не сходятся. Но кто из нас прав? Я не знаю. Только думается мне, что я никогда немым не был, ведь я говорил всегда. Но услышать меня не был в силах никто, кроме Анжелы, которая появилась в моей жизни позже. Я и говорил, и слышал, а они делали вид, что я не говорю и не слышу. Обращались со мной, как с маленьким зверьком. Мама говорила: за что мне эта кара? Почему именно я? Она плакала, думая, что я ничего не вижу и не понимаю. А я видел. Я вылезал из кровати и смотрел, как она садилась на стул и раскачивалась из стороны в сторону, бросалась на колени и подолгу молилась, а иногда рыдала, если папы и Гриши не было рядом.

Она каждый день к кому-нибудь меня водила, и каждый раз в мой рот кто-то лез то шершавыми волосистыми руками, то медицинскими инструментами, а когда я сопротивлялся и не открывал рот, меня связывал и держал, как животное, один человек, пока другой открывал мне рот и что-то там больно делал или щупал моё горло. Я не понимал, что они от меня хотят. Мне никто ничего не объяснял. Мама каждый раз говорила: мы пойдём в парк покататься на машинках, а вместо этого мы шли к очередному эскулапу, и мама мне говорила, что если я буду плохо себя вести, мы не пойдём в парк. В итоге мама очень злилась на меня, и мы никуда не шли. Когда мы приходили домой, она закрывала меня в комнате одного и уходила. Я часто слышал её рыдания откуда-то снаружи, но не мог выйти. Иногда я тоже плакал, но меня никто не слышал, ведь я плакал бесшумно.

Когда мама приходила, я чаще всего уже спал, а наутро просто оказывался в пижаме в своей постели. Иногда мама сажала меня на колени, давала мне в руки газировку и включала телевизор с лечебными сеансами какого-то омерзительного дядьки. Когда я выпивал газировку и хотел встать, она крепко держала меня у себя на коленях. А потом просто взяла толстый папин ремень и привязала меня к себе, так что выбраться было невозможно. В конце концов я незаметно толкнул телевизор, он упал экраном вниз и разбился, но на следующий день у нас появился новый телевизор, а у меня