спросил: «Ты мужчина или кто?» Пути отступления были закрыты. Я откуда-то знал, что не могу позволить себе быть не-мужчиной. Раввин произнёс молитву и нажал ножом на горло барана, примериваясь.

– Ну вот и всё, – сказал раввин.

Больше всего меня удивило то, что в свой последний миг баран лежал очень спокойно, будто прозрев, обнаружив собственную смерть, поняв, что сопротивляться бесполезно. Впоследствии я много раз наблюдал за тем, как резали животных, и всегда неизменно ловил этот взгляд – будь он у человека, его можно было бы назвать счастливым, но у животного же нет разума, значит, и счастья оно испытывать не может, скорее – это взгляд радости из-за предчувствия окончательного и бесповоротного освобождения из телесной тюрьмы…

Так уж получилось, что все важные события моей жизни происходили вокруг Песаха, за пару недель до него или через несколько недель после. Весна для меня – время перемен, и даже если перемены эти наступают позже, зарождаются они именно весной. Весной в моей жизни появилась Анжела и я обрёл голос, но мой голос исчезал, если её не было рядом. Я всё время её искал, а она всё время ускользала от меня, от бессилия я рушил все вокруг, к великому огорчению мамы. Как она ни упрашивала меня сказать ей, зачем я это делаю, как она ни умоляла меня быть с ней таким же, как с Анжелой, я качал головой и отталкивал её. Конечно, Анжела не могла быть постоянно рядом, ведь у неё была учёба в музучилище, но я цеплялся за те редкие мгновения, что она была рядом, чтобы наговориться. И всё чаще вокруг наших бесед устраивались целые представления, и все приходили посмотреть, как мы общаемся, и вскоре мама стала вести себя с Анжелой так, будто это самый важный человек в мире, и обустраивать её приходы с торжественностью. Помню наши шаббаты – пышные, помпезные, людные. Особенно счастливыми они были для меня, когда маме удавалось уговорить Реувенов приехать с ночёвкой, чтобы не приходилось возвращаться домой на машине, ведь в шаббат нельзя пользоваться транспортом. И тогда на целых полтора дня я погружался в блаженство, не отходя ни на минуту от Анжелы. Где она, там и я. А иногда я занимал наблюдательную позицию под столом, у её ног, и следил за тем, чтобы Гриша не брал Анжелу за руку. Каждый раз, когда его рука тянулась к её руке, я рывком отпихивал Гришину руку и брал обе её руки в свои, но Анжела нежно, но твёрдо, отбирала у меня одну руку и бралась за Гришину. Я злился и ненавидел себя, ведь разве я мог злиться на Анжелу? Каким диким, неотёсанным зверьком я был. Как мама со мной настрадалась, а Гриша не мог меня никак наказать, потому что тут же на мою защиту вставало несколько человек: мама, Анжела, её мама – тётя Рая. Они пытались перевести все в шутку, и Гриша успокаивался. Ну да, говорил он, что взять с ребёнка? И именно эта Гришина насмешка злила меня больше всего. Я не хотел быть несмышлёным ребёнком, я хотел быть взрослым, чтобы и ко мне относились серьёзно. Ведь если я буду взрослым, я выиграю у Гриши место рядом с Анжелой. И я не собирался тянуть с этим.

Анжела благополучно закончила музучилище и летом собиралась поступать в консерваторию, а в перерыве между этими двумя событиями сыграли свадьбу. Когда делали хупу, мне было поручено нести кольца, но я делать этого не хотел. Я хотел стоять там, под хупой, рядом с Анжелой. Мама, угадав мои желания (и втайне посмеиваясь надо мной – сейчас я это понимаю), пообещала подарить мне такие же часы, какие носит Гриша. Я подумал, и мама мне это подтвердила, опять же полушутя, что если у меня будут такие часы, то Анжела будет любить меня так же, как Гришу. А может, и больше! И я согласился и отнёс им под хупу кольца, и их поженили, а потом я не мог себе этого простить. Потому что сразу после свадьбы Анжела исчезла. Просто уехала – вместе с Гришей. И это было самое страшное время для меня – наверное, даже страшнее, чем сейчас. Потому что сейчас-то я знаю наверняка, что Анжела никуда от меня не уйдёт. А тогда я не знал ни-че-го. Мой поводырь в мир речи исчез. И я, казалось, снова потерял голос. Мама ходила все эти дни как привидение и практически не разговаривала, даже про себя, чем ещё больше усугубляла мои страдания. Если уж мама так себя ведёт, не убирает, не готовит, а лежит и целыми днями плачет, то произошло нечто поистине страшное, непоправимое. Эти волны отчаяния, исходящие от мамы, вынудили меня напрячь всю свою детскую волю и сделать нечто, что изменило мою жизнь навсегда. Я подошёл к маме сзади, дёрнул её за руку, а когда она повернулась и посмотрела мне в глаза, я спросил:

– Где Анжела?

Мама округлила глаза, и в её взгляде я увидел сначала испуг, и в этот взгляд я провалился, как в глубокий, бездонный колодец, а потом вместо чёрного колодца пришла голубая, нежная, ясная вода, водоём, полный рыб. Она подняла меня, тридцатикилограммового бычка, на руки и начала подбрасывать в воздух. Я не понимал, в чём дело, и продолжал спрашивать:

– Где Анжела? Где Анжела? Где Анжела?

– Ты говоришь! Ты говоришь! Ты говоришь со мной! – кричала мама, и мне казалось, что это не она кричит, а в ушах проносятся реактивные самолёты.

Тогда мне мама так ничего толком и не объяснила, но спустя какое-то время – оно казалось мне тогда бесконечностью – Анжела с Гришей вернулись, и мы зажили все вместе. Я тогда был самым счастливым человеком на свете и не мог понять, почему теперь Анжела постоянно плачет, а Гриша и мама её успокаивают, и лишь спустя годы я узнал, что произошло тогда. Вместо свадебного путешествия Гриша повёз Анжелу в Москву – поступать в консерваторию. Он обещал её родителям, что после замужества Анжела продолжит занятия музыкой, и очень хотел своё обещание сдержать. Но спустя месяц они вернулись домой. Анжела не поступила. У неё слишком сильно дрожали руки, так что о том, чтобы сыграть хорошо, не было и речи. Ей казалось, что путь в большую музыку закрыт для неё навсегда. Гриша быстро устроил её в Пятигорский лингвистический, она стала учиться на переводчика с немецкого и французского. Думала, так она станет ближе к Бетховену, Моцарту, Баху, Бизе. Казалось, всё успокоилось, все успокоились. Казалось, она стала свыкаться с тем, что музыка была лишь детской