Она отбросила одеяло, не на шутку разочарованная, что он таки не попытался к ней лезть. Конечно, шуганула бы, да еще и посмеялась, новсе-таки жаль, что не дал ей возможности поглумиться над переразвитым мужскимсамомнением.

– Доброе утро, – сказала она сладеньким голоском.

Он оглянулся, повернулся, она поперхнулась, глядя на широкиеи вздутые пластины его груди. Широко расставленные плечи увенчаны толстымишарами из мышц, кожа блестит, как у искупанного коня, на животе шесть кубиков,нет, даже восемь, на боках ни капли жира, и сам он чересчур хорошо сложен дажедля циркового борца. Вчера при скудном свете рассмотрела только, что он весь вмускулах, но сейчас видит – в каких, дыхание перехватывает…

– Доброе, – ответил он мирно, – хорошоспалось?

Ей почудилась каверза, спросила задиристо:

– А тебе? Что-то вода грязная… Может, ночью рыскал поокруге, искал, где в прошлом году косточку закопал?

Он в задумчивости посмотрел на широкие ладони, повернул таки эдак. Ей показалось, что под ногтями по-прежнему полно набившейся грязи.

– Зачем мне искать косточку? – спросил он внедоумении. – Нет, я не искал косточку.

Она закусила губу, а он опустил ладони в воду и, похоже,старался выковырять там въевшуюся грязь. Внизу послышались голоса, женскийсмех, она узнала жену хозяина.

Олег ухмыльнулся, а она сказала с едва заметной ноткойзависти:

– Хорошо живут! Счастливо!.. Никаких забот. Вода самакрутит колесо, только подсыпай зерно…

Олег хмыкнул.

– Да и то не они подсыпают, – сообщил он серьезнымголосом. – Сами же крестьяне и засыпают сверху зерно, а внизу подставляютмешки под муку. Он только присматривает… да отбирает свою долю за помол.

– Я и говорю, хорошо живут.

– Очень, – согласился Олег. – Столько лет,никакого ремонта! Даже жернова не стерлись, вот что интересно.

– Да? – удивилась она.

– Ты на такие мелочи внимания не обращаешь, женщина.Для тебя куда важнее проблемы, хорошо ли уложены волосы, не слишком лизагустились брови и что за новый прыщик на носу…

Он говорил с такой убежденностью, что она невольно потрогаланос, тут же рассердилась на себя за такое доверие, и к кому, бесчувственномучурбану, который даже не попытался залезть к ней в постель, что заоскорбительное отношение!

– Подумаешь, проблемы.

Он пожал плечами.

– Да-да, конечно. Ладно, пойдем. Думаю, нас не оставятна завтрак.

– Почему так думаешь?

– Предполагаю, – ответил он сумрачно.

Хозяин, мрачный и расстроенный, стоял на крыльце и, упершиськулаками в бока, смотрел на ползающую на коленках жену среди еще вчерароскошных цветов, а сегодня поникших, потерявших яркие краски, словно крыльябабочки, с которых стерли пыльцу.

Олег бросил быстрый взгляд через его плечо. Водяное колесовращается все медленнее, да и то дивно, что такая тонкая струйка воды крутилатакую махину. Но это разве что красотка с ее кукольным личиком не обращаетвнимания на такие мелочи, но он заметил еще вчера, когда подходили к дому.

– Доброе утро, – сказал он вежливо. – Нигдетак хорошо не спалось, как под вашей крышей!.. Счастливые вы люди, как говоритмоя женщина.

Барвинок снова зло зашипела, даже попыталась наступить емупобольнее на ногу, какая она ему женщина, она ничья женщина, но Олег даже незаметил, тяжелый и бесчувственный, как мельничные жернова.

Мельник ответил, не отрывая от жены взгляда:

– Да-да… Но сейчас у нас неожиданная напасть… Вас необидит, если я вам дам на дорогу сыра и хлеба? А то мы не скоро сядем за стол.

Барвинок закусила губу, а Олег ответил степенно:

– Премного благодарствуем. Я и моя женщина.

Она стиснула зубы и, сладенько улыбнувшись, попыталась хотябы ущипнуть этого нахала за бок, но проще ущипнуть валун. Она вспомнила, какиеу него тугие мышцы, нахохлилась.

В комнате хозяин быстро собрал им в чистый платок двековриги хлеба и круг сыра, Олег снова поблагодарил, а Барвинок поулыбалась ипощебетала, как им было у них приятно, как приятно, как восхитительно….

Когда они, оседлав коней, начали отдаляться от мельницы,Барвинок украдкой оглянулась. Колесо перестало вращаться, вода все еще бежит понему, но лопасти уже не сдвигаются с места. Дом разом постарел, одряхлел,Барвинок вообще показалось, что вот-вот рухнет, рассыплется гнилой трухой.

– Что случилось? – прошептала она. – Мы какбудто какую заразу занесли…

Он похлопал своего коня по шее, посмотрел на неевнимательно.

– Близко, – сказал он одобрительно, – близко…

Она дернулась, как ужаленная. Глаза сверкали яростью.

– Не шути над людскими несчастьями!

– Какие несчастья? – удивился он.

– Ты видел, у них и цветы разом завяли, колесоперестало крутиться, дом разрушается…

Он хмыкнул.

– У них рук нет, что ли? И он, и его жена – здоровыееще, сильные, крепкие. Потрудятся – все будет. Никакого несчастья я не увидел.

– Грубый ты. И бесчувственный.

– Я?

– Да, ты. Что глазки делаешь? Все равно у совы круглее.

Он пробормотал:

– Да это я как-то все обвинял в бесчувственности одноголохматого… Но чтоб меня… гм… Хотя, может быть, кто-то по дури мог, мог…

Она задохнулась от возмущения.

– По дури? Это ты считаешь дурью? Может быть, ты дажечуткий и нежный?

Он удивился:

– А как же? А самый он и есть.

Она умолкла, решив, что издевается, но его лицо оставалосьабсолютно спокойным и уверенным в своей правоте, словно он скала на путиветров, а те вместе с мусором несут всяких мелких птиц, на писк которыхобращать внимания не стоит.

Кони идут весело, отоспались, сами без побуждения срываютсяна рысь, а затем и в галоп, если не остановишь, далекие холмы двигаютсянавстречу все быстрее.

Когда и они приблизились вплотную, а потом расступились, содного из них открылся вид на зеленую долину, расчерченную полями и огородами.Почти посредине просторно раскинулся город, где среди высоких старинных зданийзияют проплешины пустырей, лугов и даже пастбищ.

Кони шли галопом, скоро Барвинок рассмотрела, что домадобротные, каменные, деревянные только на окраине, крыши блестят тускло, вгороде ни деревца, только небольшой пруд да две высокие башни со следамивремени.