К счастью, Элеутерио Рейес по-прежнему мог играть на пианино, пусть даже одной правой рукой, и это, по всей вероятности, уберегло его от прыжка с церковной башни. Он сочинял легкие незамысловатые пьески, что примиряло его с миром, который не понимал его. Эта музыка была быстрой, элегантной, грациозной и, как и всегда, чрезмерно романтичной. Вооруженный джентльменскими манерами другой эпохи, карандашом и воображением Элеутерио Рейес написал несколько вальсов, обнаруживающих – при условии, если кому хватило бы времени послушать их, – что он так и остался столь же наивным и юным в душе, как и прежде. Душа не стареет, душа – сгусток света в оковах бренного тела.

Элеутерио Рейес изо всех своих сил старался восстать из праха оказавшейся так близко от него смерти, и мексиканский народ старался сделать то же самое. Случилось так, что, когда Нарсисо вернулся, Мехико занимался балами, благотворительностью и сбором денег, словно реконструкция начинается с заполнения бальной карточки. Но кто осмелился бы бросить камень в его жителей? Мужчины устали перепрыгивать через трупы. Женщины устали от горя. Город и его войска были истощены, печальны, грязны и полны отвращения к тем вещам, что случились за десять лет, которые они предпочли бы никогда не видеть, и готовы были забыться в fiesta[253].

За десять лет войны Мехико успел поприветствовать множество сменивших друг друга лидеров. В то утро, когда Мадеро триумфально вошел в город, жители кричали ему viva[254]. Когда после Трагической декады к власти пришел Хуэрта, церковь звонила во все колокола и в честь него служили мессы. Спустя короткое время Хуэрта спасся бегством, и тогда звонили опять, в знак избавления от него. Женщины, стоя на балконах, посылали воздушные поцелуи и бросали цветы победительным Вилье и Сапате[255], прошедшим по городу, словно Юлий Цезарь, а потом город ликовал в очередной раз, когда на их месте оказался Карраса, и столь же искренне, когда его сменил его противник, однорукий Обрегон. Они не были непостоянными. Они желали только одного – мира. Войны с них было достаточно.

Регине война предоставила возможность найти свое истинное призвание. Во все войны процветают не лучшие люди, но самые умные и жестокосердные. Маленький бизнес Регины не только поддерживал семью в трудные времена, но и поспособствовал улучшению их экономического положения. Теперь в их квартире было столько мебели, что она стала похожа на универсальный магазин «Ла Сиудад де Лондрес». Нарсисо приходилось перелезать через латунные плевательницы, музыкальные клетки для птиц, непристойные зеркала, превосходившие размерами кровати, венецианские чаши для ополаскивания пальцев, хрустальные люстры, канделябры, резные блюда, серебряные чайные сервизы, книги в кожаных переплетах, картины, изображающие обнаженных пышечек, и портреты дающих обеты молодых монахинь.

Все кровати служили прилавками, на которых демонстрировалось постельное белье, даже та, где спала Регина; она просто-напросто выделила себе небольшое место в ее подножии, отодвинув бархатные накидки, восточные подушки, отделанные бахромой портьеры из атласа, ситца и парчи, горы вышитых простыней, полотенец и наволочек с монограммами первых владельцев. Каждая из комнат была набита мебелью, выполненной в излюбленных цветах того времени – красном и пурпурном: гарнитур в стиле Людовика XVI, кресла с подголовниками, диванчики на двоих, набитые конским волосом, мягкие козетки, резные серванты времен королевы Изабеллы, латунные кровати с шелковыми занавесками и балдахинами, плетеные канапе в стиле ар-нуво и викторианские стулья.

Каждый час раздавался бой самых разнообразных часов – некоторые из них были с танцующими фигурками, другие с кукушками, третьи наигрывали мелодию популярного вальса, и все вместе это походило на шумный птичник. Манильские шали с бахромой, резные деревянные сундуки, фонари для свечей, музыкальные инструменты, высокие бокалы для шампанского, портсигары с гравировкой, вязанные крючком покрывала для кроватей, разрисованные вручную веера, шляпы с перьями, кружевные зонтики, пыльные гобелены, шахматные доски из слоновой кости, позолоченные подсвечники, бронзовые и мраморные статуэтки, позолоченные витрины, ночные горшки из севрского фарфора, глазурные чаши, столовое серебро, и хрусталь, и керамика, лакированные китайские ширмы, коробочки для драгоценностей, обюссонские ковры, цинковые ванны, стеклянные купола, святые в муках, плачущие мадонны и пухленькие младенцы Иисусы. Чем больше, тем лучше. Именно такой интерьерный стиль стал визитной карточкой этого и последующих поколений семьи Рейес.

– Посмотри только, как мы сейчас живем, сын. Словно короли.

– Ты хочешь сказать, как венгры, – сказал Нарсисо.

– Что ты такое говоришь, жизнь моя?

– Я сказал precioso[256], мама.

Когда Регина велела Нарсисо снять при входе в квартиру туфли, он подумал, это для того, чтобы не побеспокоить отца, но потом понял – она не хотела, чтобы он повредил ковры и мебель.

– Ты поосторожнее, это все на продажу, – сказала Регина.

Целыми днями люди стучали в их дверь, приносили все новые вещи или забирали их. Индейцы приходили с ayates, слингами, закрепленными на лбу и висящими за спиной, в них они были способны унести предметы, в десять раз превышающие их вес, как это некогда делал отец Регины. Незаметные как муравьи, они, сгибаясь под тяжким грузом, семенящей походкой доставляли по адресу гардероб, или кушетку, или кровать. Дело Регины процветало пуще, чем у «Эль Монте де Пьедад», национального ломбарда. Отчаявшиеся люди приходили заложить доставшееся им наследство. Некоторые уходили, разражаясь ругательствами или в слезах, и среди них были мужчины!