О том, как я и Нарсисо были счастливы.

Ах да… счастье.

Можно сказать, очень осторожно, что Нарсисо Рейес был полон историй, словно двадцать два тома энциклопедии. Ведь в конечном счете он был un hombre bonito[262]. И ты можешь спросить, что же такой красивый мужчина как Нарсисо увидел в своей не такой уж хорошенькой Соледад.

Но не и такой уж и страшной!

В своих сексуальных предпочтениях Нарсисо не был привередлив. Он не был ни гетересексуален, ни гомосексуален. Он был… ну как бы это сказать?.. омнисексуален, то есть был нормальным мужчиной. Но если бы кто сказал ему об этом, он бы ужаснулся. Подобно большинству мужчин, он не знал о себе всей правды. Ведь он находил сексуально привлекательным все на свете. Женщин. Мужчин. Мальчиков. Папайю. Кухонную прихватку. Млечный Путь. Все это предоставляло ему определенные возможности, реальные или воображаемые.

Соледад же перед своим посвящением в любовь была столь же бесполой, как и камень…

Ненавижу, когда ты ведешь себя так по отношению ко мне.

…чистой, как шелковая rebozo, такой невинной, словно ее кастрировали еще до рождения. И с ней действительно сделали это. Не с помощью ножа, но с помощью такой абстрактной вещи как религия. Она была настолько наивна, что не знала, сколько в ее теле отверстий и для чего они предназначены. Тогда, как и сейчас, главным принципом сексуального воспитания женщин было – чем меньше об этом говоришь, тем лучше. Так с какой стати людям бранить ее за легкомыслие, раз уж их собственное поведение было столь легкомысленным?

Почему ты вечно проповедуешь свои непристойные воззрения? Ты не можешь ограничиться фактами?

Ну и какой бы тогда получилась эта история?

Правдивой!

Это зависит от того, о чьей правде ты говоришь. Одна и та же история оказывается совершенно другой историей, если ее рассказывает другой человек. А теперь ты позволишь мне продолжить?

А кто тебя останавливает?

Как и все неискушенные девушки, Соледад искренне верила тем piropos, что бросал ей Нарсисо, это испанское слово трудно перевести на другой язык, тут можно употребить лишь слово «харассмент» (в другом веке это называлось галантностью). «¡Ay, Mamacita[263], если я умру, то кто тебя поцелует?», «Как жаль, что нет tortilla, достаточно большой для того, чтобы завернуть тебя в нее, ты такая exquisita[264]», «Дева Гваделупская, вот он, твой Хуан Диегито!» Никогда прежде ей не говорили такого. И кто может упрекнуть ее в том, что она испытывала благодарность к этому мужчине, более знатному, чем она, казавшемуся ей благородным и хорошо образованным.

– Никому не говори, но ты моя любимица!

Это заставляло ее сердце ёкать! Откуда ей было знать, что это не что иное как piropo? То, что мужчина говорит сначала одной, а затем многим?

Это не было абсолютной ложью, но и не было правдой. Она была его любимицей. В тот самый момент. А момент может длиться вечность, разве не так?

Соледад не ведала, что Нарсисо не выделяет ее из всех женщин, а лишь наслаждается своим правом на нее. Разве, в конце-то концов, она не была la muchacha[265], разве одной из ее обязанностей не было прислуживать молодому хозяину?

Ох уж этот Нарсисо. Может создаться впечатление, будто Судьба назначила Вселенную echarlo a perder[266], дать ему волю и оставить загнивать, но нет, это не так. Он будто был явлен свету с клеймом «поврежденные вещи», не подлежащие починке. И он ступил на эту дорогу еще до того, как мама впервые поцеловала его, а когда она изучала то, что вытолкнула из себя, вертела его и восхищалась хорошо сделанной ею работой, ее драгоценностью, ее восхитительным творением. Она радовалась тому, что он оказался светлее ее. Она ущипнула его розовато-лиловое причинное место, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке. «Так можно распознать, что к чему. Да он будет güero, красавчиком. Мир будет добр к нему».

Очень жаль, что Нарсисо не читал знаменитую и познавательную книгу своего прапра(и еще много раз пра-) деда Ибн Хазма, обратив при этом пристальное внимание на главу под названием «О мерзости греха»[267]. Получи Нарсисо Рейес наставления от своего далекого предка, может, в его жизни и не было бы столько горя. Но мы есть лишь продолжение наших предков, наших нескольких отцов и многих матерей, и если кто всерьез задумается над этим и сделает подсчеты, то обнаружит, что сотни лет тому назад тысячи людей, которые впоследствии станут родственниками, ходили по деревням, проходили неузнанными в двери таверн или шли по мостам, под которыми неспешно проплывали баржи, не подозревая о том, что их собственные жизни и жизни теперешних незнакомцев спустя несколько поколений пересекутся, чтобы произвести на свет общего потомка и стать одной семьей. И потому, как говорят старики, все мы братья.

Но кто прислушивается к тому, что говорят старики? Именно молодость, эта амнезия, подобная накатывающей, а потом уходящей волне, вновь заключает человечество в оковы неизбывной глупости, словно на него наложено заклятие, и каждое новое поколение не верит в то, что усвоило предыдущее, как говорится a trancazos[268].

И Элеутерио решил вмешаться и дать сыну столь необходимый ему, хотя, может, и запоздалый совет. Он видел, как тот входит в кухню и выходит из нее по ночам, пусть даже Регина притворялась, что не замечает этого. Он не был слепым. Но он был немым. Когда после ужина убрали со стола тарелки, когда они с Нарсисо вдвоем попивали кофе с молоком, Элеутерио посмотрел на сына поверх стола.

Сын мой, послушай меня, подумал Элеутерио, глядя на своего мальчика. Дьявол больше знает по опыту, чем по своей дьявольской природе.

Нарсисо пил кофе и читал спортивные новости.

Твоя мать. Мы с твоей матерью некогда были молоды, совсем как ты сейчас. И мы думали точно так же, как ты, хочешь верь этому, хочешь нет. Да, это было так. Но ты ведешь себя как собака, хуже, чем собака, как не подобает Рейесу.

Ты же знаешь о своем дедушке, Иполито Идувигесе Рейесе, правда, mijo?

Нарсисо откашлялся.