что ему делать. Счастливый случай. Грудная клетка тряслась от давления, каждый вдох или выдох давался сквозь необъяснимый и неслышимый никому, кроме него, смешок. А, быть может, кашель? Он выдохнул последний раз. Громко и отчётливо — так, чтобы даже птицы слышали. Он — снова он, и пора бы уже разгребать его чёртовы проблемы.

— Ты здесь явно не одна, — начал он. — Где твоя родня?

Она не ответила. Громко вдохнула — хотела что-то возразить, но не ответила — отвернулась спиной, облокотившись о светло-красные пыльные перила.

— Давно?

— Четыре дня назад, — тихо проговорила она. — Папа ушёл на вылазку — достать нам еды. Не вернулся… Обещал… Обещал, но не вернулся. Знал ведь, что не вернётся, — кроме холода и скорби в голосе было слишком много печали для ребёнка. — Скажи: почему взрослые всё время врут?

— Потому что правда бывает куда страшнее, даже для них самих, — так же тихо ответил наёмник, став рядом.

Они вновь замолчали. «Правда… — думал Уилл. — А что в правде хорошего? Она, обычно, не меняет положение вещей — меняет только обстоятельства, с которыми ты их принимаешь. А дерьмо как было дерьмом, так им и останется… Правда…»

— Слушай… — начал он. — Убивать людей, чтобы выжить — не выход. Я знаю, что тебе наверняка не хочется этого слушать, но этим не занимаются маленькие девочки. Не занимаются обычные люди, взрослые или старики, вроде твоего отца — нет. Это делают такие, как я — наёмники, те, кому больше ничего не осталось, у кого больше ничего нет, или они и вовсе не умеют по-другому. Наёмники, а не люди, — он посмотрел на наё своим холодным взглядом, давая понять — он говорил не для утешения.

— А что… что же мне тогда делать? Умереть? — спросила она, уткнувшись носом в свою кофту.

— Не знаю… Это было твоё ружье? — указал охотник на снайперку, которая на деле оказалась простым охотничьим карабином.

— Да. Папа оставил. И пистолет — тоже мой, — она утёрла лицо рукавом, по немного пухленькой щеке теперь проходила небольшая полоска из пыли.

— Почему решила убивать людей?

— Не я так решила, — уже более спокойно ответила она. — Саймон. Он нашёл меня, идущей по дороге из Аркадии… — она отвечала, опережая вопросы. — Мы жили там… с папой. Иногда уходили — он начал брать меня на вылазки или охоту, когда мне исполнилось десять. Уходили далеко и надолго, но мне нравилось — это всегда было в тёплую погоду, так что в лесу… Ты был в лесах возле Арканзаса? Там красиво. Много… живого. В общем, потом мы всегда возвращались в Аркадию. С едой или без — неважно. «Там — дом, — говорил мне папа вот с таким же лицом, как у тебя сейчас. — Нельзя забывать свой дом»… Где твой?

— В Джонсборо, — ответил он. — Том самом, что в Арканзасе.

— Ух ты. Может, ты видел нас когда-нибудь?

— Нет, точно не видел. И я никогда не оставался в Джонсборо.

— Почему? — наёмник только посмотрел на неё и отвернулся. — Не хочешь — не говори…

— Эх… Потому что я не любил свой дом. Не люблю и по сей день. Вообще, не всем ощущение дома приносит радость, Девочка. Радость, как и хорошая жизнь — редкая штука в наши дни, а те, кто ей владеют, обычно, прячут её — оставляют в тёмном уголке, где только они могут до неё дотянуться. «Почему?» — спросишь? Да потому что люди не умеют по-другому. Потому что осознание чужого счастья вызывает только одно — зависть, — он выдохнул. — Что там с твоей историей?

— Папа ушёл, — немного промолчав, ответила она. — В этот раз он не взял меня с собой. «Нельзя», — просто пояснил. Он не вернулся. Обещал прийти через день. Когда прошёл третий, мне стало страшно. На четвёртый я вышла из дома — хотела пойти его искать. Увидела машину, что нарезает круги по Аркадии — то был Саймон. Он будто ждал меня… Сказал, что мой отец не вернётся и что… — она шмыгнула носом. — И что я теперь — часть «семьи». «Стервятники» — так он себя назвал, обосновали одну из берлог прямо здесь — в городе… А чтобы пройти — я должна была убить кого-нибудь. Я не хотела, но… Он… Он убил его, верно? Этот ублюдок… Откуда ему ещё было знать, что папа не вернётся?! Он просто не мог!..

Она начала кричать и плакать. Хантер взял её за руку и прижал к себе. Кажется, он чувствовал то, что чувствует она. И, кажется, что в тот момент, когда он лишился отца, он хотел только этого — понимания.

— Хочу защищаться от таких как он… От всего!.. Хочу домой…

— Научишься со временем, — шептал он ей на ухо. — Всё будет в порядке.

Прошла минута. Прошла другая. Ветер усилился и со всем своим холодом подул на парковку, но им становилось только теплей — мальчику из забытого бункера и девочке из разрушенного города. Прошла вечность. Кажется, Уильям «Из Джонсборо» Хантер даже не ощущал своего дыхания, но ощущал её. Счастливый случай. Ощущал каждую слезинку сквозь задубевший плащ, свинцовый бронежилет и грязную рубаху. Ощущал, потому что хотел.

За спиной наёмника прогремел выстрел. Хантер, почувствовав лёгкое жжение в берде, тут же выстрелил в ответ, не отпуская девочку. Попал — второй выстрел, сделанный неизвестным стрелком, ушёл в небеса. «Успел» — подумал Уильям. На полу лежал мужчина с простреленным плечом, а револьвер, с которого он выстрелил отлетел на край парковки — под колесами какой-то машины. «Саймон», — молнией пронислась мысль. Сквозь боль в ноге, которая легонько отдавала колющей болью даже в волосах на подбородке, охотник почувствовал, как что-то мокрое тянет его рубашку на себя.

— Нет!

Он практически не помнил, как, подбежав, добил Саймона. Как разорвал его куртку на лоскуты и кинулся к Ней. Не помнил, как перематывал сквозную рану у тазовой кости. Не помнил, как твердил Ей не отключатся, а Она твердила, что ей страшно и спрашивала его имя, быстро бледнее. «Уильям Хантер». Не помнил, как взвыл на военной частоте о помощи и как тащил её до самого Национального здания под крики приближающихся ходячих. Первое ясное воспоминание: