Но главное, главное, что он успел заметить, пытаясь пошарить по карманам — нет плаща, нет оружия — на нём была надета только его серая рубаха, покрытая у рукавов засохшей кровью и чёрные однотонные штаны. «Может, всё-таки, умер?»

Вдалеке странного сооружения его глаза увидели столь желанный просвет — маленькую дырочку в стене. О, как же радовались его глаза, и как же неосторожно было тело, пытаясь бежать с раненой ногой. Стоило Хану перенести вес, как боль, прошедшая по всем закоулочкам нервных окончаний, заставила его споткнутся и, запутавшись в собственных ступнях, налететь на ещё одну стену головой.

Вновь над ухом пролетела петля.

— Ударил? — прозвучал низкий голос, обращенный к Хозяину.

— Ну да. Вот так, — петля вновь жужжащим звуком пронеслась над ухом парня.

— Ты или он?

— Какая разница? Важно, что удар произошёл за попытку бегства. Важно, что он избил, — сказал Гарсиа, подходя к своему сыну и хватая его за челюсть, — моего мальчика. Вот — видишь синяки?

Голос отца звучал так же хрипло, как и голос сына, пускай и был более глухим, вдавленным в грудную клетку. Гарсия или же Хозяин был довольно стар как на вид, так и на душу — если его сын, как считал мальчик, издевался над людьми из чистого удовольствия, то он, старик, делал это тогда, когда это было необходимо — чтобы его боялись. Боялись тех длинных седых волос ниже плеч на боках и затылке с лысеющей макушкой; боялись того подбородка, который не уступал по длине, пожалуй, никому во всей Америке; боялись того оскала, зубов в котором недоставало, казалось, и двадцать лет назад; боялись… но зачем? Фигура громко выдохнула и подняла глаза на мексиканца:

— Значит, я правильно понял: я выкупаю у тебя раба — подростка, не взрослого, — громадная тень медленно начала нарастать по отношению к крохотному старцу, — даю деньги наперед, что, уверен, большая редкость для ваших мест, и ухожу, оставив лишь одну установку: не трогать. А, вернувшись, — его ладонь одним взмахом, казалось, могла снести Хозяину голову, но она была направлена на мальчика, — нахожу его со свежей раной на пол лица, которую ты, выблядок, не удосужился даже продезинфицировать. Нигде не ошибся?

— Нигде, — с едва сдерживаемым достоинством сказал Гарсиа, поправив пыльно-синий пиджак, который он носил на голое тело.

В руке фигуры возник револьвер, мушка которого моментально навелась промеж глаз старику. Габриэль, опешив, схватился за кнут, но пуля, пролетевшая у него прямо между ног, остановила Надзирателя от опрометчивого решения.

— Я вполне могу тебя пристрелить. Прямо здесь, прямо сейчас.

— Я честный торговец! — приподняв голову, заявил тот. — Не нравится этот раб — бери другого. Бесплатно, разумеется. Если будет более плохого «качества» — я заплачу. Не нужно крови. И не нужно оскорблений, — время замерло. Фигура, помедлив, немного опустила пистолет.

Хантера подкинуло, словно он и не чувствовал удара, но через секунду голова уже дала о себе знать. Он лежал прямо напротив просвета. Зажмурив глаза, он медленно подполз к источнику света и, подождав, пока хотя бы закрытый глаз привыкнет, взглянул наружу: там был всё тот же лес. Всё те же шумящие кроной и листьями деревья, всё те же раскачивающиеся от ветра кусты, всё тот же костёр, запах золы в котором, казалось, был всё ещё ощутим. Щебень, который видел Хан краем глаза, давал ему понять лишь одно: он был на рельсах.

— В вагоне, наверное, — процедил он сквозь зубы. — Значит, жив. Действительно жив.

Только он хотел отпрянут от любопытного пейзажа и искать способ попасть наружу, как его зрение, пришедшее до конца в себя, заметило что-то странное: на одной из крон деревьев была вырезана неровная надпись. Криво проходя сквозь слои дерева и разрезая мелкие ветки, она вещала собою лишь одно слово: «Жди». Нарезав пару кругов по сооружению, он решил: «Это не может быть совпадением, а если это и так, всё равно план побега, пока что, не идёт мне в голову». Он осел на стену вагона, что была напротив света и задумался о своём. В голову лезли мысли. Впервые за это время. И вопросы.

— Почему же я не выстрелил? — сказал он сам себе, анализируя последний в его памяти день.

— Мне, вот, тоже это интересно… — знакомый голос прозвучал во тьме другого конца вагона. — Почему ты не выстрелил? Мог ведь, не правда ли?

— Да, мог. Но не хотел.

— Странный ты, — из темноты появилась уже надоевшая ему в его бытность пилигримом фигура, освещаемая единственным лучиком света, — ты убиваешь всё, к чему прикасаешься, не щадишь стариков, не чувствуешь сострадания к женщинам, плюешь на судьбы детей… Откуда? Откуда, скажи мне, ты берешь то, что заставляет тебя поступать так необдуманно?

— Не знаю. Может быть из-за того, что она ни разу не попала, я решил, что принялась стрелять она по людям недавно… Значит, для неё было не всё потеряно — ещё был…

— Второй шанс, да? Это Он мог сделать такое. Он был способен — не ты. В его сердце нашлось место тому, что люди называют «справедливостью» — не в твоём. Ты — наёмник — для тебя нет такого слова. Нет «сострадания», нет «ненависти», нет «любви». Ты — оружие. Ты должен был это понять в тот день.

— Но почему нет? Я всю свою жизнь не могу понять ответ на этот вопрос: почему я не чувствую, что выбранный мною путь — правильный? Всё время ощущаю себя…

— …чудовищем? — докончила фигура, сев с ним рядом и положив руку на оттопыренное колено. — И не зря. Вот, думаешь, ты спас эту Девочку — наставил на путь «праведный» и всё тому подобное… Но что, если всё совсем по-другому? Что, если военные её не примут, а отпустят в город, когда раны заживут? Она вновь найдет банду. Вновь выйдет на крышу и начнёт стрелять с ещё большей точностью, понимая, что лучше не промазывать. Не потому, что захочет, а потому, что таков мир. Ты — в вершине его эволюции: оружие, убивающее, чтобы жить — такой же как все, но принимающий свою судьбу, не дающий волю эмоциям… На бумаге.

— Если бы в этом мире всё было так, то меня бы здесь не было. А может…

— Нет! — силуэт резко поднялся, вздымая облака пыли