Помню, однажды, примерно через полгода после начала обучения в школе драматического искусства, у нас должен был состояться первый показ самостоятельных отрывков. Я и один из моих сокурсников, Майкл, заняты были в отрывке из «Трамвая «Желание». Мне досталась роль Бланш, а ему – Митча.

Я очень волновалась в тот день, ведь мне никогда ещё не доводилось играть на сцене перед аудиторией. На съёмочной площадке всё было иначе – всегда была возможность сделать ещё один дубль, если что-то пойдёт не так. Тут же мне нужно было сразу показать, как я понимаю характер героини, в одной короткой сцене передать несчастье раздавленной, уже практически сумасшедшей, хватающейся за последнюю соломинку Бланш.

Когда я выходила на авансцену, у меня дрожали колени. Я даже не посмотрела на сидевшую за длинным столом комиссию – так страшно мне было взглянуть в их уверенные, умудрённые опытом лица. Ассистент приглушил свет, создав на авансцене так любимые Бланш сумерки, а я прошла на середину площадки и села в кресло. В тишине заиграла полька-варшавяночка – и я в одно мгновение превратилась в Бланш, перестала чувствовать обращённые на меня внимательные взгляды, забыла о том, что в помещении сидит комиссия, а на задних рядах – мои однокурсники. Я подняла голову, словно прислушиваясь, беззвучно зашевелила губами, повторяя одной Бланш слышимые слова, и вздрогнула всем телом, когда в дверь громко постучали.

– Это я, Митч! – хрипло крикнул Майкл.

Я вскочила и заметалась, пытаясь одновременно спрятать бутылку, пригладить волосы и припудриться.

Я вспомнила о том, что нахожусь не в тесной квартирке в американской глубинке, а в знаменитой школе драматического искусства, только когда Митч, вернее Майкл, топая ботинками, поспешно ретировался со сцены. Я же обнаружила, что стою на коленях и истерически рыдаю, заламывая руки.

Над авансценой зажёгся свет, а со стороны, где располагался стол комиссии, вдруг донеслись аплодисменты. Я поднялась на ноги, нашарила в кармане бумажные салфетки и принялась наскоро вытирать лицо. Я всё ещё всхлипывала, не окончательно выйдя из роли, но уже старалась улыбнуться. Из-за стола вдруг поднялся пожилой мужчина – седой, с острым птичьим носом – и быстро зашагал ко мне. Внешне он показался мне достаточно нелепым – невысокий, коренастый, некрасивый. Но от него волной исходила манкая, подчиняющая себе энергетика. Он просто двигался – и все глаза разом оказывались прикованы к нему, все как заворожённые следили за каждым его движением.

– Прекрасно! – сказал он, подойдя ко мне. И вдруг как-то нелепо, поспешно обнял меня. А затем, отстранившись, добавил: – Я давно не видел такого большого актёрского дарования. Повторите, пожалуйста, как вас зовут?

– Рада Казан, – растерянно пробормотала я.

Меня охватила одновременно и радость от того, что меня похвалили, и неловкость от того, что я пока ещё не знала, как реагировать на признание.

– У вас большое будущее, Рада Казан, – сказал он и улыбнулся. Я удивилась, как улыбка преобразила все его лицо. У глаз залегли морщинки – добрые и теплые, как солнечные лучи, и весь облик вдруг стал приветливым и доброжелательным. – Очень рад буду в ближайшем времени увидеть вас на большом экране.

Затем он вернулся на своё место, а меня ухватил за локоть мявшийся в углу помещения Майкл.

– Ну поздравляю! – зашептал он мне. – Теперь держись! Дорогие однокурснички тебя сожрут от зависти.

– А что такое? – не поняла я. – Кто это был?

– Ну ты совсем, – изумлённо покачал головой Майкл. – Это же Дастин Хофман.

Он оказался прав, с того дня на меня и правда стали коситься с ещё большей неприязнью. Мне, впрочем, было всё равно. Я не собиралась водить дружбу ни с кем из этой золотой молодёжи. Зато воспоминание о тёплых словах, сказанных мне мэтром, придавало уверенности и заставило отдаваться учебе с ещё большим старанием.

В остальном жизнь моя шла своим чередом. Я училась, совершенствовала свой английский, ежедневно посещала тренажёрный зал, где специально нанятый тренер гонял меня до седьмого пота. Несмотря на то что от природы я была стройной, мне всё же нужно было соответствовать канонам большого экрана. А однажды Бет отвела меня на фотосессию. Фотограф поработала на славу – я везде получилась разная. Где-то грустная, где-то задумчивая, где-то смущённая, где-то улыбающаяся. Бет же, придирчиво разглядывая фотографии, качала головой.

– Что? Плохо? – спросила я.

Мне снимки понравились. Должно быть, тут сработало мастерство фотографа – правильно выбранный ракурс, грамотно установленный свет… Собственное лицо показалось мне тонким, одухотворённым, неземным, с высокими скулами, бездонными глазами и трогательно припухшими губами. Я, кажется, даже впервые в жизни подумала, что красива. Но Бет почему-то недовольно хмыкала.

– Неплохо, фотографии отличные, – объяснила она. – Но везде – вот, – она ткнула пальцем в ту часть фотографии, где располагались мои глаза.

– Что? – не поняла я.

– Вековая скорбь, – пояснила Бет. – У тебя глаза везде печальные, даже на тех снимках, где ты смеёшься. И что это значит?

– Что? – осторожно спросила я.

Я боялась, она сейчас начнет допытываться, что такое произошло у меня в прошлом, отчего это у меня стоит в глазах грусть и нельзя ли это как-то исправить.

– Это значит, что молодёжных комедий нам не видать, – отрезала Бет. – Разве что удастся получить роль второстепенного персонажа, какой-нибудь унылой отличницы. Но это нам пока ни к чему.

– Что же мне делать? – спросила я.

Честно, я готова была постараться сделать так, чтобы мои глаза отныне светились радостью. Только не знала – как.

– Ничего, – задумчиво протянула Бет. – Может быть, в этом как раз и кроется секрет твоего обаяния. Это ещё может сыграть нам на руку. Есть у меня одна идея…

Что за идея появилась у Бет, она мне в тот день так и не сказала. А ещё через два дня ко мне заявился мистер Цфасман и радостно сообщил, что все улажено – мы выиграли дело в суде. И с этого дня я перехожу под опеку американской семьи. С одной стороны, эта новость стала для меня облегчением, с другой же, отдалась в душе смутной, тревожной грустью. Казалось, я все больше отдалялась от родины, от всего, что связывало меня с домом, с Гришей.

В один из дней Бет внезапно, без предупреждения заявилась ко мне в квартиру. Если бы я не успела за эти несколько месяцев так хорошо её изучить, я, пожалуй, испугалась бы, что случилось что-то ужасное. Но в случае с Бет такое поведение могло означать лишь то, что её старания увенчались успехом. Она плохо умела проявлять радость, и хмурая сосредоточенность её говорила о том, что она очень взволнована и воодушевлена случившимся.

– Тебя пригласили на пробы, – сообщила она мне, присаживаясь к столу.

– Какие пробы? На какой фильм? – спросила я.

Я понимала, что это сообщение, по мнению Бет, должно несказанно меня обрадовать. Но пока, не зная деталей, я чувствовала лишь лёгкий интерес.