только для того, чтобы там немедленно уничтожить. Смертность в них тем не менее была невероятно высокой. Из 150 тысяч человек, помещенных в лагеря НКВД в восточной части Германии в 1945–1953 годах, — 120 тысяч составляли немцы, а еще 30 тысяч советские граждане — около трети умерли от голода и болезней[352]. Заключенных кормили непропеченным черным хлебом и капустной похлебкой настолько дурного качества, что Леманн, которого позже отправили в ГУЛАГ, вспоминал, что «в Сибири еда была лучше и давали ее более регулярно»[353]. Ни лекарств, ни докторов не было. Зима 1945–1946 годов выдалась настолько холодной, что заключенным в женской зоне Заксенхаузена приходилось жечь доски от нар, чтобы не замерзнуть[354].

Как часто бывало в советских пенитенциарных учреждениях, узники умирали не потому, что их убивали, а оттого, что ими пренебрегали, их игнорировали, о них буквально забывали.

Первейшей целью советских лагерей в Германии выступали не труд и не уничтожение, а изоляция: особые лагеря предназначались для того, чтобы отсечь «подозрительные элементы» от остального общества, по крайней мере до тех пор, пока советские оккупанты не укрепят свои позиции. Они занимались профилактикой, а не наказанием; изоляции в них подвергали тех, кто мог противостоять системе, а не тех, кто в действительности это делал. Советский ГУЛАГ допускал минимальные контакты с внешним миром, а осужденным иногда даже разрешали принимать родственников. По контрасту с этим на протяжении первых трех лет существования послевоенных немецких лагерей их обитатели полностью лишались права переписки и не имели никакой информации с «воли». Во многих случаях их семьи не знали, где они и что с ними. Эти люди просто исчезали.

Со временем условия улучшились, отчасти благодаря давлению извне. Внезапное исчезновение такого огромного количества молодых людей ввергало членов их семей в неистовство, и они начинали бомбардировать официальные инстанции требованиями предоставить информацию о пропавших родственниках. Как правило, немецкие власти не были помощниками в этом деле. В 1947 году местный чиновник говорил семье из Тюрингии, что советский прокурор в Веймаре предоставит им больше данных[355]. Советские власти, в свою очередь, передавали подобные обращения по командной цепочке, во всеобщем хаосе люди просто пропадали бесследно. Один немецкий студент исчез в 1945 году и был «найден» родителями лишь в 1952-м[356]. Это произошло через четыре года после того, как советская военная администрация в Германии согласилась разрешить арестованным информировать родных о своем местонахождении[357]. В том же году НКВД повысил продуктовые нормы для лагерников, чтобы снизить смертность и успокоить руководителей Восточной Германии, которые добивались от представителей СССР изменения ситуации[358].

Аресты, а также длительное удержание бывших солдат вермахта в Советском Союзе (некоторые оставались там до 1950-х годов) стали главным источником напряженности во взаимоотношениях немецкого общества с новой властью. Но они также помогли задать новые стандарты общественного поведения. В большинстве своем освобожденные от фашистов немцы не были коммунистами и поначалу не знали, чего можно ожидать от советских оккупационных войск. Аресты тысяч молодых людей по малейшему подозрению в «антисоветской деятельности» заставили делать выводы. Для многих это стало первым уроком, убеждавшим в необходимости самоцензуры на публике. Ведь если подростков, подобных девице Гизеле Гнейст, арестовывали просто за разговоры о демократии, то более серьезные политические «прегрешения» карались гораздо жестче.

Самыми напуганными оказались бывшие заключенные и их семьи. После освобождения узники редко рассказывали о том, что им пришлось пережить. Вольфганг Леманн, которому довелось побывать и в немецком лагере, и в ГУЛАГе, вплоть до 1989 года не рассказывал жене об этом опыте[359]. Выборочное насилие и создание лагерей для потенциальных врагов режима хорошо вписывались в более широкую советскую политику. Красная армия и НКВД знали, что в неустойчивых обществах послевоенной Восточной Европы массовые, масштабные аресты вызовут эффект, обратный ожидаемому. Но тщательно продуманное изъятие из общества активных людей породит что-то вроде эхо: арестовав одного такого человека, можно напугать целый десяток других.

Вступив в Будапешт в январе 1945 года, русские почти ничего не знали о стране, чью столицу они завоевали. Многие военнослужащие полагали, что прибыли в страну, где население в полном составе сотрудничало с нацистами, ведь Венгрия была союзницей Германии. Их, разумеется, поразило то, что Красную армию встречали как освободительницу. Здесь, как и в других освобождаемых странах, красноармейцы руководствовались приказом, предписывавшим арестовывать всех фашистов, которых удастся обнаружить. Но если в Германии их мишенями были бойцы ополчения Werwolf, а в Польше они выслеживали солдат Армии Крайовой, то в Венгрии им было непонятно, кого считать фашистом.

В результате первые аресты венгров оказались довольно беспорядочными. Мужчинам, которых солдаты останавливали прямо на улице, говорили, что нужно помочь красноармейцам с «мелкой работой», и уводили их под конвоем. Потом их следы терялись где-то на бескрайних просторах СССР, и они не возвращались домой многие годы. Поначалу даже казалось, что в подобную историю может попасть буквально каждый. Свидетель из городка в восточной Венгрии вспоминает, как через несколько дней после своего прихода красноармейцы начали собирать людей: «Брали не только мужчин, но и детей, от семнадцатилетних до тринадцатилетних. На мольбы и крики вооруженные автоматами солдаты не реагировали — всем приказывали выйти из домов, причем иногда даже не разрешали взять с собой ничего — ни еды, ни одежды… Мы не знали, куда уводят людей, солдаты повторяли одно и то же: „Мелкая работа, мелкая работа“»[360].

Некоторые венгры оказывались под подозрением из-за того, что были зажиточными, или потому, что в их домах имелись книги. Дьёрдь Бьен был арестован вместе с отцом за то, что у них был коротковолновый радиоприемник. Шестнадцатилетнего юношу допрашивали как шпиона, вынудили признаться и заставили подписать тридцатистраничный документ на русском языке, в котором он не понял ни слова. В итоге он оказался в колымском лагере и вернулся домой лишь в 1955 году[361].

По-видимому, советским войскам поручался также и розыск немцев, которых, как их предупреждали, в Венгрии будет очень много. На практике это означало, что люди с фамилиями, похожими на немецкие — а в бывших владениях Габсбургов таких было много, — немедленно превращались в военных преступников. Йожеф Реваи, ставший впоследствии одним из ведущих венгерских коммунистов, жаловался Ракоши, что у советских солдат есть, вероятно, «фиксированные квоты» на задержание немцев. Поэтому, говорил он, красноармейцы рассматривают в качестве немцев «и тех, кто ни слова не знает по-немецки — в число интернированных попали даже известные антифашисты»[362]. В результате такой политики 140–200 тысяч венгров были арестованы и депортированы в Советский Союз после 1945 года. Большая часть из