бездорожью. Многие погибли под огнем советских самолетов, которые в тот же день начали бомбить город[384]. Спустя несколько дней графиня Марион Дёнхофф начала готовиться к отъезду из родового поместья в Восточной Пруссии. Ее соседи в большинстве своем не уезжали: все ждали приказа нацистских властей об организованной эвакуации, который так и не поступил. Но по мере того как Красная армия оказывалась все ближе, мирные немцы начинали грузить свои пожитки на телеги, заполоняя города и селения. Дёнхофф вспоминает: «На улицах царил хаос. Подводы шли по обеим сторонам дороги, образовав в центре такой затор, что невозможно было двинуться ни вперед, ни назад». Сама она взяла с собой только «сумку с туалетными принадлежностями, перевязочный материал и старое испанское распятие». Графиня последний раз поужинала, оставила еду и посуду на столе и покинула дом, не заперев дверь. Вернуться назад ей больше не довелось[385].

Настоящее изгнание немцев, начавшееся через несколько месяцев, было организовано ничуть не лучше. Чехи называют весну 1945 года временем «дикого» изгнания, хотя это слово не в полной мере передает всю эмоциональную глубину происходивших тогда событий. Президент довоенной Чехословакии Эдвард Бенеш настаивал на депортации этнических немцев из своей страны начиная с 1938 года, когда он оказался в лондонском изгнании. За семь лет, продвигая эту идею, он посетил Москву, Лондон и Вашингтон. Он также приветствовал депортацию немцев и из Венгрии — отчасти из-за того, что хотел освободить место для венгров, которых надеялся позже выслать из Чехословакии. Несмотря на обсуждение в самых высших сферах, а также на все предварительные приготовления — не говоря уже о принятых в Потсдаме рекомендациях провести операцию «организованно и гуманно», — первая волна выселения из Судетской области стала настоящим водоворотом ярости, мщения, национализма и народного гнева.

В радиообращении, прозвучавшем в Брно 12 мая 1945 года, сразу же после капитуляции нацистов, Бенеш заявил, что в годы войны немцы перестали быть людьми и теперь как нация «должны заплатить за это по самым суровым и исчерпывающим меркам». «Мы должны раз и навсегда решить германскую проблему», — заявил президент. Сразу же после этой речи чехи собрались в центре Брно, требуя, чтобы все лица, сотрудничавшие с Германией, немедленно были взяты под стражу. Через несколько дней вновь сформированный Национальный комитет насильственно изгнал из домов более 20 тысяч мужчин, женщин и детей, заставив их пешком, с жалкими пожитками идти к австрийской границе[386]. По дороге сотни из этих людей погибли. Согласно чешской статистике, только в 1946 году 5538 немцев совершили самоубийство[387].

Примерно в то же время спонтанная высылка немецкого населения, подогреваемая как жаждой мести, так и нехваткой жилья, началась в западной Польше, в районе Познани. Поляки, возвращаясь в регион, где по-прежнему жили многочисленные немецкие семьи, обнаруживали, что их дома лежат в руинах. Первыми местными чиновниками, появившимися в Великопольском воеводстве, центром которого является Познань, стали сотрудники коммунистических спецслужб. Они отбирали немцев, подлежащих депортации, сажали их в грузовики и отправляли в наспех сооруженные транзитные лагеря, где высылаемые оставались до тех пор, пока в Германию не отправлялся очередной эшелон. Прекраснодушным чувствам в этой операции не было места. Польских солдат и офицеров призывали «вышвырнуть немецкую грязь с польских земель… Каждый офицер и каждый солдат должны проникнуться осознанием исторической миссии, выполнения которой ждали многие поколения поляков»[388].

В тот начальный период, когда раны еще не зажили, местное население зачастую мстило немцам тем, что подвергало их тем же притеснениям, какие в свое время испытывали от них сами. Летом 1945 года чехи заставили немцев носить белые нарукавные повязки, отмеченные буквой «N» — немец, рисовали на их спинах свастику, запрещали сидеть на парковых скамьях, ходить по тротуарам, посещать кинотеатры или рестораны[389]. В Будапеште толпы выживших евреев нередко нападали на бывших чиновников фашистского режима, направлявшихся на судебные заседания по расследованию военных преступлений, причем в паре случаев жертвам едва удалось избежать расправы[390].

Поляки обрекали немцев на принудительный труд, подобно тому как при нацистской оккупации сами были превращены в рабочий скот, — причем зачастую для этого использовались бывшие нацистские концлагеря. В некоторых случаях лагерная охрана комплектовалась из бывших узников, надзиравших за бывшими охранниками, а также мучившими и избивавшими их. По словам польского историка, послевоенное использование этих лагерей, каким бы шокирующим оно ни казалось нам сейчас, в то время имело смысл: они оставались нетронутыми, когда почти все вокруг было разрушено. Действительно, такие места находились в бесперебойном употреблении[391]. Например, в небольшом нацистском лагере Потулице в окрестностях Быдгоща до января 1945 года содержались около 11 тысяч заключенных — в основном польские и советские граждане, включая сотни детей. Сразу же после освобождения лагерь заняли красноармейцы, нашедшие применение и казармам и мастерским, где в военное время узники чинили обувь. Принимая лагерь в феврале, его первый польский комендант Еугениуш Василевский обнаружил в бараках нескольких советских солдат, по-прежнему мирно проживавших здесь. Он попросил красноармейцев освободить места для только что арестованных немцев и коллаборационистов, среди которых оказались бывшие немецкие охранники и начальство лагеря.

Василевский, бывший моряк торгового флота и, очевидно, не слишком фанатичный коммунист, руководил лагерем до июля 1945 года. Большую часть его подчиненных составляли бывшие заключенные, многие из которых мечтали о мести. Согласно свидетельствам, комендант старался не допускать скверного обращения с новыми узниками: один бывший заключенный, ставший охранником, заявлял, что «раньше дела обстояли похуже». Но поскольку лагерное население за семь месяцев выросло с 181 до 3387 арестованных, условия неизбежно ухудшались[392]. После отъезда Василевского в ноябре в лагере разразилась эпидемия тифа, а в последующие годы его охрана не раз обвинялась во взяточничестве, служебном нерадении и пьянстве[393]. За пять лет существования лагеря более 3 тысяч немцев умерли в нем от голода и болезней.

Хотя архивных свидетельств на этот счет не сохранилось, бывшие охранники и узники из Потулице, а также других польских лагерей в своих интервью и воспоминаниях говорили также и о пытках, которым подвергались немцы, подлежавшие депортации. Их морили голодом, избивали, им на головы лили экскременты, поджигали волосы, у них вырывали золотые зубы, а фразу «я — немецкая свинья» заставляли повторять многократно. Немцев также заставляли эксгумировать останки недавно убитых польских и советских заключенных. Начальница тюрьмы в Гливице, еврейка по имени Лола Поток, прошедшая Освенцим и потерявшая там большую часть родных, включая мать и детей, лично допрашивала немцев касательно их связи с нацистами. Если жертвы признавались в коллаборационизме, она избивала их плетью; но отказ от