не считать Сепира, отчасти потому, что «чистые» лингвисты не интересовались культурной антропологией, а культурные антропологи – лингвистикой. Кроме того, область эта, по общему признанию, привлекает теоретиков, более склонных к фантастике и романтике, с идеями в духе Volksgeist, представлениями о врожденном превосходстве определенных языков, о том, что язык формирует культуру, о стадиях культурной эволюции и т. п. Но данная особенность уже не должна отталкивать исследователей. Само существование таких понятий, как Volksgeist, может свидетельствовать об определенных основаниях действительности или о частичных проблесках истины, так и не получивших должного развития и осмысления. В связи с этим необходимо сначала привести предостережение Сепира: «Будет непросто отстоять идею принципиальной несопоставимости дрейфа языков и дрейфа культур. Попытки связать языковую морфологию с определенными состояниями культурного развития тщетны. По большому счету подобные корреляции – полнейшая чушь». Между языком и (неязыковыми) культурными особенностями нет причинно-следственной связи ни в одном, ни в другом направлении. Призыв к более коррелятивному изучению данного языка и культуры говорящей на нем группы людей зиждутся не на каком-либо серьезном соображении, а на идее, что язык сам по себе является частью культуры и что язык и остальная культура (с вычлененным из нее языком) являются действительно неразрывными частями большого целого, а именно культуры в широком смысле слова.

б) Наглядная подробность

Очевидный пример из области систем родства: термины родства должны пониматься с точки зрения системы родства, как она сама себя конфигурирует, а также с точки зрения языка и его лингвистических конфигураций. Более того, модель отношений родства может служить образцом для представления о других видах отношений, а значит, может быть фактором культурного менталитета (см. Б1 III) и отражаться в языковых формах. Термины родства в языке хопи образуют неявный грамматический класс, лишенный некоторых присущих всем остальным существительным грамматических форм. В этот грамматический класс входят только два неродственных термина: «область руки» и «помощник в работе» (термин, имеющий большое значение в социальной культуре); с другой стороны, к этому грамматическому классу родственных терминов не принадлежат «муж» и «жена». В английском языке термины родства не образуют ни явного, ни неявного грамматического класса, однако названия различных видов животных, предметов и веществ образуют в нем скрытые грамматические классы. Устойчивые социальные или экономические подгруппы в рамках всего общества размывают границы языка, создавая специальные жаргоны, техническую терминологию, говоры и т. п.; эти деформации могут быть восприняты всем обществом и даже достичь статуса грамматических классов, особенно неявных. В Англии традиционный говор рыбаков, несомненно, является источником разделения существительных, называющих рыбу, на два неявных класса с маркерами (реактивностями) в образовании множественного числа: 1) «экономическая рыба» (рыба, которую рыбаки хотят выловить), множественное число без – s (форель, окунь, треска, скумбрия и др.), 2) «низкосортная рыба», множественное число с – s (акулы, коньки, скаты, бычки, синец и др.), включая «странных» рыб (могут быть выловлены, но обычно ценности не представляют). Отметим в первом случае использование собирательной формы, в то время как о низкосортной рыбе, то и дело попадающей в улов, говорят как об отдельных особях, а не en mass. Кстати, в языке хопи нет собирательных моделей; точечное и протяженное равноценны. Названия, оканчивающиеся на – fish (goldfish, butterfish), относятся к первому классу уже по иной причине. «Чистая» конфигурационная лингвистика не пытается давать такие культурные истолкования, а просто сопоставляет классы и их маркеры. Носитель английского языка будет использовать такую форму множественного числа, называя новую для него рыбу, в соответствии с обсусловленным культурой ощущением ее гастрономической значимости. Здесь проявляется связь с бессознательным человеческой психики, о которой говорилось в подразделе А1–4. Говорящий не сознает, что в своей бездумной речи он классифицирует рыб, тем более что он делает это на культурной основе. Тем не менее он их классифицирует!

в) Простые и сложные понятия

По достижении способности анализировать язык с помощью методов конфигурационной лингвистики можно наблюдать, обозначается ли культурная модель или особенность простым, или первичным, понятием (например, плуг, церковь, деньги) или сложным, или вторичным, (например, пишущая машинка, быть вовлеченным). В историческом аспекте это может соотноситься с той или иной эпохой, а в неисторическом – с наблюдаемой степенью интегрированности, распространенности или укорененности культурного признака, обусловленных, как правило, эпохой, хотя именно интегрированность наблюдается в первую очередь. В большинстве европейских языков война обозначается простым термином (war, guerre, Krieg, bellum), а сама схема ведения войны имеет признаки глубоко укоренившегося понятия (большие армии, сложная техника, высокая эффективность, профессионализм, военный престиж, психология войны, убеждение, что война есть присущее человеку занятие и т. д.). Все это можно было бы увидеть, даже не зная долгой истории войн в Европе. В ацтекском языке вторичное понятие «война», yaoyotl, происходит от простого понятия yaotl (враг); культура ацтеков действительно демонстрирует сильные черты воинственности, но, вероятно, не настолько сильные и глубоко укоренившиеся, как в Европе (военная доблесть ацтеков, судя по историческим свидетельствам, проявилась сравнительно поздно). В языке хопи ближайшим понятием, обозначающим «войну», является na·´qöYta, «быть многократно и взаимно убитым» от простого термина qöya «убивать многократно», с возвратными и длительным сигнатурами. Это коррелирует с относительной неважностью войны в культуре хопи. В культуре навахо понятие «война» является простым. Разумеется, здесь может отсутствовать корреляция, может существовать простое понятие для обозначения какого-либо элемента культуры, который не имеет глубоких корней, хотя, возможно, когда-то был таковым, если только понятие не было заимствовано или само не устарело. Модные сленгизмы типа dude (чувак) часто являются простыми понятиями для обозначения значимых культурных идей, которые не имеют глубоких корней, и с изменением акцентов понятие устаревает либо сохраняется только в специальных употреблениях (dude-ranch).

г) Культурные установки

Например, указанные в Б1 Iб примеры дробления опыта у хопи в отношении явлений воды и дождя (различение и использование «дикой воды» и «неподвижной воды», отсутствие сегмента «мокрый», важность сегмента «дождь» или «дождевой аспект природы») согласуются с климатическими условиями, экономической значимостью и культурным отношением хопи к воде и дождю. Названия растений в языке хопи образуют неявный грамматический класс, ботанический род, с реактивностью как способом образования множественного числа; это коррелирует с глубоко укоренившимся земледельческим и растениеводческим характером культуры хопи. Или мы можем наблюдать отрицательную корреляцию, или несоответствие культуре; например, терминология и языковые модели SAE, за исключением терминологии в технологических сферах, плохо соотносятся с колоссальным значением машин и механико-электрических систем в современной жизни. Имена чересчур явно отсылают к блок-схемам, машины-референты грубо сегментируются как «объекты», термины недостаточно отсылают к разветвленным, паутинообразным конфигурациям, обозначения функций слишком узки, значения слишком ограничены, вводящие в заблуждение аналогии слишком актуальны.

д) Сравнение отрицаний