что мобилизуют нас для помощи этим летчикам, чтобы их кормить и работать при столовой.

Мол, повар есть, ихний. Да и наш. А вы все будете подавальщицы. Вот ваш лейтенант Вахрутдинова Роза Магомаевна все расскажет, покажет и научит. И кроме всего, воинская часть всех вас, девушек, на довольствие поставит.

Ну, мы чё. Во-первых, мобилизованные. Во-вторых, при столовой. При нашем-то голоде, куда как хорошо. И в третьих, летчики. Опять, значит, ребята, молодые. Мы друг на дружку смотрим. Краснеем да хихикаем. Знамо, какие глупости у дур-девок деревенских в голове. Да и не только в голове. Вот мы и почувствовали, что значит подавальщица при летчиках, да иностранных.

Нам дали платья. Хорошие, из шерсти. Уж моя маменька даже всплакнула, мол, ей бы в молодости такое. Уж она бы.

Роза Магомаевна была строгая. Все учила нас спину держать, да не дай Бог в тарелку с борщом чтобы палец попал. И про ногти. И про шею, чтобы мыть. (А мыла то у нас и в помине нет). Но вру. Выдали хорошее, хозяйственное. От нево по телу такая свежесть, что нюхай, где хошь, Господи меня прости.

В общем, все про гигиену нам рассказала. И в столовой репетицию несколько раз проводила. Столовую сделали в оранжереях барских. Очень хорошо и тепло. Немцы маху дали – оранжерею, конюшни, телятник да каретник не разрушили. Видать, не успели. А церковь и родовое барское кладбище было разрушено раньше, ещё до окупациона, нашей властью. Так до сих пор горы кирпича да бурьяна и видны.

И ещё приехала врач. Строгая женщина. Военная. Нас пять девушек отобрали и она нас осматривала. Чему-то удивлялась и по гигиене делала нам инструкцию. Что, мол, и когда надо делать. Да мы сами ученые – нам маменьки давно все растолковали.

И ещё врачиха очень удивлялась, что как это у нас ничего ещё с парнями не было. Галю нашу аж до слез довела. И мы все красные были. Как же ей рассказать, что сначала немец был. А парней мы аж с 1939 года и не видели. Всех подгребли под метелку.

Но и это не все.

Нас потом поодиночке вызывал ещё один, из НКВД который. И разговор вел странный. Мы все потом аж дней пять гадали, что хотел сказать. Потом вроде поняли.

А говорил он с нами, мол, нужно все ж таки с этими французами быть осторожнее. Конечно, фронтовое братство и все такое, но они все ж французы. Единственная надежда, говорит, что они и вы языкам не обучены. Может и обойдется. А что обойдется, не сказал.

Потом о другом совсем заговорил. Мол, они за нас жизнью будут рисковать. Так ежели и у них возникнет чего к нам, мол, то мы, девушки, особо даже препятствий чинить не должны, а оказывать им посильную женскую помощь. Ибо оторваны они и от семей и от любимых подруг. И главное – начальство нас за «дружбу» с летчиками бранить не будет и никаким взысканием мы наказаны не будем.

Вот и пойми. То «осторожнее», то «дружба».

Да мы потом плюнули, но мамам рассказали. Мамы посмеялись, поплакали да и сказали – Бог управит.

В марте 1943 года самолеты прилетели на наш аэродром – Полотняного Завода. Мы с утра были в оранжерее – столовке.

Волновались. Роза Магомаевна нас всех шипром полила. Запах был восхитительный.

И все прошло хорошо. Токо наша Людка, то есть Людмила, понесла ихнему начальнику конпот на подносике. Подошла да как на него уставится. А конпот по подносику то едет к краю.

Тут командир вскочил, поднос придержал, конпот взял да как Людку поцелует. Мы все вслух и ахнули. А…ах! А столовая вся в смех. А Людка наша, Людок то есть, убежала и рыдала минут 20. В туалете, вестимо где. В будке деревянной. Звали командира Ролан де ля Пуап. (Потом он стал Героем Советского Союза). Во как все началось.

За мной начал ухаживать Жан Лебадю. Он был худой-худой, шея тонкая, но носил на шее платок. Мол, это у них так полагается. И все смеялись.

Мы вечерами огородами выходили на тропку, что петляла к реке. И шли тихо-тихо. Потому что были крепко прижатые друг к дружке.

Мы целовались. От Жана пахло какими-то духами, машинным маслом, бензином. И до сих пор, уж чего и не перенесла, а запахи эти – со мной. И нестерпимая нежность к этому худому мальчику меня охватывала. И знала уже, как женщина чувствовала – все для него сделаю.

И, конечно, уже стали понимать друг друга. Да что понимать, у меня первая, можно сказать, любовь. И у Жана.

В апреле полк улетел. Все девочки плакали. Мне было плохо. Хоть Жан и говорил, что все кончится. Он увезет меня в Нормандию. Там у его мамы ферма. Есть и коровы. И лошади. Рисовал мне все. И ещё говорил – лублу тебя, ты мое сердце – это я понимала, хоть и слов не знала никаких.

Вот так все окончилось на нашем Полотняном.

Конечно, все забывается. Только мы, девушки, не забыли ни наших парней, ни нашу первую любовь.

А у меня память об этом полку появилась особая. Просто я поняла, что ношу ребенка Жана. И что это будет мальчик.

Меня даже мама не ругала. Мы не обсуждали – вернется – не вернется. Просто ждали. Письма от Жана приходили. Их, видно, писали наши, русские, под его диктовку. Все уже в полку знали, что я жду ребенка. И Жан этого ждет.

Но не дождался. В 1943 году пришло письмо от летчиков части. Они писали, какой Жан был хороший, добрый и веселый. И как он меня любил. И сколько он сбил мессеров – даже наградили его орденом посмертно. В общем, сбили моего Жана.

Я даже не плакала. Как это все было неожиданно и все думала – больше не будет у меня мужчины. Кто бы меня так целовал, как Жан.

Да что вспоминать, дурочка, хоть уже и горя хлебнула.

А ребенок был чудо как хорош. Я к январю 1945 года в полк фотку прислала Что удивительно, мы с мамой и с моим Жаном (я вот его так назвала) каждый месяц получали много денег. Все переводы – от летчиков полка «Нормандия».

Мама как перевод, так плакала. Я, оказывается, её и утешала ещё. Вот так мы встретили победу. Со слезами. И с переводами.

Только в конце мая 45-го приехали на эмке военные