берлинское печенье (вензель Л уместен — кондитер-джинн не обязан сообразить, что «Лена», но я бы взял его на жалованье, чтобы слышать снова, снова — «Биковка? Хе. Либофь? Хе»). Лопает коробками (изучены все ее привычки), и поясок на талии должен быть с надписью «мне все позволено», кроме высоких каблуков — подъем разноется — паденье с лошади в четырнадцать — твореньями незабвенного Терруанэ предпочитает наслаждаться в гамаке, да просто лежа, готова танцевать — но с кем? и где? на празднике Италии в посольстве со старым Мессерером — был фурор, — любимый синий цвет, не слишком к золоту, я об украшеньях, и камушки — не ее стихия, караты от Кудрявцева — груз мертвый, либо пастбище подруг камнелюбивых, участвует в судьбах брошенных собак — всем должно присоединяться, я пасую, — на прохво­стов всея Руси — вроде Пейцвера и т.п. — тратит из своих, маркирует немилых сердцу, а впрочем, милых тоже — «дура», «типус», чаще «дурочка» — согласна с мнением академических кругов — отсылка к Лихачеву, Максу Фасмеру, Лажко (вам известен? и я впервые слышу) — «херовина» не подцензурна, изобрели семинаристы давних лет, справьтесь у Даля, если Лихачев, Фасмер, Лажко — не перцы, но не злоупотребляет (перцы-гриль не позабыл — такая нотка демократично оттеняет кулинарию избранных).

Следовало, после твоего звонка — «прости, что не приду, он с минуты на минуту» — задать вопрос метрдотелю — где, братец, нужник? — и утилизовать, по крайней мере, вензель Л — либо на пропитание четвероногим в приют «имене тебе», но поначалу мы посидели чинно, после почти весело (у Кудрявцева вдруг пещерный аппетит), он порывался заплатить (мой жест необидного отказа), между прочим, когда мне намекают, что я должен благодарно кивнуть, я умею благодарно кивнуть, — «Надо, — выдох уставшего Саваофа у него давно отрепетирован, — надо помогать людям» — хвалился выставкой самурайских мечей (как будто я грежу железяками), на которую Кудрявцев и Шницель (правильней все-таки Шницель и Кудрявцев) вот столько (рисует круг, равный нашему столу) ухнули, теперь Землеройка протежирует Цыпло — труд о спасении России страниц на тысячу (сытость мне пособила избегнуть слова «онанизм»), с Цыпло пока что не уверен (Цыпло жареный, Цыпло пареный — я прихохотнул из солидарности), зато помог (и кто-нибудь сказал спасибо?) молодой художнице (неудобопроизносимая татарская фамилия) продвигать просветительский проект «Народный костюм Поволжья: вчера, сегодня, завтра», реплики вроде — «все-таки ты сноб», «твой фирменный прищур по адресу людей, которых боженька не наделил…» — я оставлял без вразумительных ответов. Лена заочно режиссировала нашу встречу, и вскоре арьергард — Танька (платье прело в сундуке до несостояшейся свадьбы?) и Пташинский («Жулики жрут жульен без нас! О, грех тайноядения!») — ждали Раппопортиху, перепились, я катапультировался по-английски…

26.

Ты стычки тушишь деловито, переход «от жилы тянуть» к болтовне о Пейцвере проще, чем от forte к piano, — кофе анкор? Да, кенийская принцесса, еще анкор. Конечно, пши-ю, пши-ю (со второго раза пойлице что надо, а мой отец, как тебе известно, был африканофил), я, не исключено, сам через месяц наплюю на «шифр» — дело не в шифре, а в тебе — привык, что умеешь слушать. Я, когда пишу, представляю, что читать будешь только ты (не говорил? вот — говорю). Но Шеллинга (вместе со Шлегелем, кстати, их двое — Август и Фридрих) ты приложила зря, признай, не дока и начитана в них менее, чем в Терруанэ (улыбка; мой способ примирения неочевиден). Ну все мы чего-то не знаем (не уверен, что твоя интонация относилась к почтенным немцам). Но вот что непонятно (тут у тебя мелодия не без садизма): боготворишь Коро, а издеваешься, как Тулуз Лотрек. Поправлю, мадам, поправлю: Де Тулуз-Лотрек-Монфа, да и лирические нотки ему не чужды. Да, еще просила не собеседовать с самим собой: наблюдая пример, твои дети тоже станут сумасшедшими. Ты тронула мой лоб (материнский жест, на самочувствие не жаловался). Если болит голова, можешь остаться. Хочешь, найду ноутбук, ты набросаешь про шифер? (Идя на мировую, не отрекаешься от родства с козами — субботинская порода — а шифер, само собой, верх остроумия). Глазами лучше. Потому что всегда нервничаю, когда ты перед публикой (ты не догадывался, потому что сам гиппопотамокожий), останься и твори, моншер (настойчиво?) Не Васек, а другой васек доставил меня, безгрешного, до Москвы. И я все прикидывал: робкий шаг? забота об алкоголике? А если у Звенигорода вскрик (понатуральней): забыл, васек, я тезисы для конференции («тезисы» — это архиубедительно).

 «…думала позвонить, волновалась, как доехали? такой гололед… васек не отчитался, думала, ты спишь…» (на следующий день) «…я не могла заснуть, этот кенийский жмых, ты прав, ужасный, а еще туда плещут абсент, хотя в Кении он запрещен, что-то местное, забористей, чем абсент. Прости, я перепутала: абсент, не абсент, пантеизм, панэстетизм… Ты заморочил мне голову. Ну ты посвятишь меня, дуру, в концепцию (легкий смешок, но не обидно) прекрасного? Не сейчас — я тебя разбудила? — потом…»

Как будто мало было концепций, мало шифров. Помнишь, у Михайловых? «Я жалею, что не художник, лишь историк искусства» — «Почему?» (наивность берлинской лазури) — «Ну… я рисовал бы только тебя…» (все притухли) «Во-первых, тебе не надо платить…» Коллективное веселье — добродушный цензор, «во-вторых» не понадобилось… А у Никогосяна? Женожор (женолюб прозвучало бы ханжеством) сам затеял: сколько женщин у Пушкина, сколько женщин у Есенина, сколько у Тикиняна… (В самом деле, сколько у Тикиняна?) Захотелось мне сыграть в ментора: «Сдержанность — навык джентльмена». Мы с тобой не догадывались, что радио Раппопорт работает без глушилок. Всего милей вышло, когда Джефф и Грейс удумали провести медовый месяц (спустя год после подвенечных объятий) в Москве и месячишко в Питере (ты спрашивала, я вы­звался стать гидом из древней дружбы или прознал, что ты будешь на премьере у Валерия Авессаломовича? нежданная встреча в фойе! нежданная прогулка на катере!), и еще с неделю в Бухаре, Самарканде, Хорезме (Джефф все ж таки ориенталист, не забывайте). Московский sabantuy, можно сказать, был скромных масштабов (ты насчитала тридцать восемь гостей, по преимуществу англожурналистские лоботрясы, посольская мелочь). Безвинная болтовня (Самого еще не клевали, наоборот, цитировали кого-то из альбионных простаков, заглянувшего в глаза Самому и нашарившего там — что думаете? — душу!). Англичане — алкогольчане (каламбур Джеффу пришелся, я растолмачил), разговор всё скольжей и оплотнистей (псевдотредиаковский переводу не поддается), присыпчатая блондинка — персона почти на центнер — напирала бюстом на Джеффа и на