канадских лобстеров («Позорище!» — Пташинский, однако, слопал и гнал за продолжением), салат с англий­ским ростбифом (аналогично — вопль и повторить), Вернье тут вспомнил, как в «Метрополе» шалили при батюшке-царе: к примеру, «Салат ню а натюрель» — девицу «без ничего» уложат в блюдо, поверху — огурцы, редис, петрушка, латук, а вот лук не надо — что за радость — девица с луком? сметана, либо майонез — на выбор — кушать подано! Бывали, честно (процесс исторический не без недостатков, припомним Салтычиху и Салтыкова-Щедрина), огорчения. Скажем, прилипнет к девице — не поклонник! — насморк. Так до чахотки недалеко из-за холодных огурцов, хотя чахоточная дева порою нравится, она жива сегодня, завтра нет… Вернье посматривал на Раппопортиху кухмистерски. Но градус недостаточный — возродить традицию не предложил (жаль, Машка в 1992-м еще эклер, не ромовая баба). «Митька, — аквамариновые очи Вернье мог бы арендовать Мефистофель — с чуть нерусским выкатом, им трудно врать. — Деньги не все сглотнул?» — «Мугу», — Пташинский (без энтузиазма — колено давит — или повыше? — девочка для автостопа). «Топай к таперу», — он умел командовать; не помню, что кто-то бунтовал. «Покажем массам “Славное море, священный Байкал”? Не дрейфь». Разумеется, мы не осведомлены в либретто. В распахнутый рояль влить полдюжины шампанского, сардинок из железной банки. Тапер лупцует клавиши, бородачи голосят, рыба резвится в водах с пузырьками. Рояль выбросить. Ну-с — корректирует Вернье в условиях после батюшки-царя — или передать в дар куда-нибудь в Сталинабадскую волость. В 1939-м (или 1949-м?) трио байкальских сардинок в том же «Метрополе» исполняли Викентий Андре­евич, Ливанов-старший, Грибов-гриб («Если бы немцы в 1941-м вошли в Москву, Гриб продолжал бы Ленина играть», — шутка Вернье-старшего не для чужих ушей, надо помнить физиогномию Гриба, чтобы уяснить, в чем соль).

Девочка для автостопа вдруг принялась агитировать за «Славное море» (после вычислений, что шампань и сардинки не подкосят первоначальный капитал), но Раппопортиха нудела, что за подмоченную репутацию рояля придется серебрить ручонки (психолог должен быть трезв и когда нетрезв), а может, в морду дать, вернее, нам. «Высушить нельзя?» (все грохнули — вопрос автостоперши свидетельствовал не об иронии — о душевной чистоте). Жаль, Лены не было («Ленка — ветреная!» — «У младенцев — ветрянка», — переводит Раппопорт), но Кудрявцев-то подгреб — пожалуй, секрет его успеха — в умении, например, увлеченно жевать и пить, когда другие — короли. Речь, разумеется, об Андрюше. При нем Кудрявцев излюбленный репертуар — «дети мои», «смотрю на вас с заботой», «не зная броду, не суйся к нищеброду» (каково?), «аксессуар — а секс суар» (сначала нравилось, давно тошнит) и т.д. — не предъявлял, почти не предъявлял. Все-таки два секрета. Всегда знал, с кем играть в футбол. В институте в команде замдекана (и с рыцарственной ноткой — у того, видите ли, одышка плюс стервозная жена — «Но ты же, слышь, не девушка!» — резонный контрдовод Пташинского, но Кудрявцев по-вегетариански улыбался, после природу улыбкой не насиловал), встав на крыло (на ногах-то он, как футболист, и так передвигался резво), с каким-то сухопарым Димой (фамилию не афишировал, но у того не только футбольные финты), с завлабом (и лавбабом), разумеется, я собьюсь в последовательности от замзава до завзавзава, скорее, наборот, с министром тем самым и заместитетелем того самого (что, как известно, иной раз поважней), с евреем при губернаторе или злым чеченом (этнография, как мяч, на месте не стоит), с другом степей, в любом случае футбольная трава не зарастет, наконец, со Шницелем, что несомненный подвиг — при теперешних-то габаритах того, другого — дриблинг жизни — оле-оле-оле… Где будет футбол ваш, там будет сокровище ваше (оставляю умозаключение на ортодоксальной совести Пташинского).

Тогда, в «Метрополе» кто-то сказал, что это поминки по молодости — может, Вадя Гагарин? — после университета он не превратился в сухаря — вы, например, найдете по-русски что-нибудь похожее на его очерк «Этикет ухаживания: от каменного до викторианского века»? (издан в 1993) или синопсис будущей биографии святой Елены Равноапостольной — помню оттуда одну фразу — «Если бы Констанций в душный и жаркий день не заглянул в придорожный трактир и не попросил вина у кареглазой незнакомки, не было бы ни Сикстинской капеллы, ни Баха, ни Достоевского», он, Вадя Гагарин, умел угадывать прошлое, но разве мог угадать, что сам уйдет в негромкий мир через два года? — болтали — из-за каких-то порошков. «Не рзвади чрный чумор», — Пташинский и, едва не ухнув мимо стула, всех задирал, что ему запросто отжаться да хоть пятьдесят раз. Проверять никто не горел желанием, но, скорее всего, не вранье — крепок был, что тот сибирский медведь. Машкой еще возможно было увлечься (сигаретка, сурьма, мирволит вольностям, с губ призраки психоанализа). Не исключено, что и Танькой (кабы не бойкот). Даже Кудрявцев уже не бука, когда Пташинский устроил шампань-душ для милой — под занавес виноградинки грудей сквозь блузку (неужели автогонщица бюстгальтером пренебрегала?). Дрались с кавказцами (я сказал бы неправду, что был рад гимнастике), непродолжительно. Обошлось без демонстрации навыков, полученных Андрюшей в полуподпольной секции 1980-х, куда захаживал скульптор Летающий Слон, теперь бронзовые пометины его по всей первопрестольной (Андрюша, помнится, пытался обучить вашего невоинственного слугу гуманному приемчику — ногу поставить на ногу хамью — удар в грудину — звук сухожилия лопнувшей струны; я без расспросов, знание теоретическое или?). Их угомонил какой-то хмурый хмырь (нависало сомнительное счастье побратимства). Царапина на лбу Вернье была, однако, ему ко лбу (комментарий грушевидной дамы неопределенных лет — кажется, Тамара Рейнгольдовна? — и неопределенно-театральным прошлым — фамилия Вернье вызвала вакхическое возгоранье глаз и губ — «Ваш батюшка?!») Мы понадеялись — такси на двоих не то же самое, что хозяйство на двоих, хотя, как он впоследствии обмолвился, готовит «Ренуаровна» чудно, «Рафаэльевна» чудно, под маринадом мемуаров об отце — «был роман?» — Танька вкладывает в «роман» столько тоски, сколько иудеи в «Иерусалим» две тысячи лет изгнанничества — Раппопорт сумела Таньке втолковать, что «Ренессансовна» склонна к женственной любви — «какая жаба!».

Мы, jeunesse dorée (золотая молодежь), не знали — молодость слиняет, но нам ее припомнят, распотрошив на прозекторском столе. После «Потретов поколения», после «Утра в Константинополе» — и шелеста успеха не только Вернье (прав Пейцвер, повод для «ржаловки», если б Андрюша был жив) — например, Пташинскому заказали пять (!) фильмов, позже проболтался, что цифирь накинул, но два фильма одновременно — тоже урожай; а урожай психопатов на прием к