Клевера, так и быть, нравится), побродим по декабрьским сугробам — на коньках Грейс могёт? — Анечка Мурина (Джефф ее знает) манкая на коньках (Джефф гогочет, ему известно слово «kholostyak»).

Морозные щеки друзей и «друзей» (спьяну как-то челомкался со Шницелем!) — неизбежный взнос за Лену — на ее смеющемся примере научаю Грейс по-русски три раза — «Ты не говорил!» — Грейс почти негодует на флегму Джеффа в вопросах фольклористики — «Господи, у них обычаев… Нельзя, например, через порог здороваться» — «А целоваться?» — задорная Грейс — «Смотря с кем», — Лена ей помогает, мы на бис играем биографию дружбы — «Когда снова позовешь в цедеэл? Боишься, жмотяра, Витька и Митька все сметут?» — реплика в щеку, Витька и Митька не слышат, Митька кричит Грейс, что покажет, как чудо-богатыри растирают торс снегом. Если бы Провидение (взяв на карандаш давнее прошение Иоганна Вольфганга фон Гёте), остановило мгновенье, Митька Пташинский, полуголый, полупьяный, и сейчас стучал бы себя кулаком в припорошенный подшерсток, прыгая за грациозной Грейс с клекотом «фы-ры-ры-ры» (кадр из «Бури и натиска»?), и все повторялось бы снова. Он бы ждал, что она споткнется (снег за шиворот, снег на губы), нет, милок, не в этом фильме.

Славный sabantuy, глупый, но славный. Когда наша троица двигала обратно, Джефф спросил Грейс, кто на нее произвел наилучшее впечатление (Джефф склонен к канцелярским конструкциям) — вероятно, Митька? «Ты!» (целует Джеффа). «Ты!» (целует меня). «Все!» (целует обоих). Но вообще мистер Вержбовский (никогда не плясала рок-н-ролл, схватила технику за десять минут — гениальная, да? — вазу китайскую, жаль, раскокали — ничего, Кудрявцев сказал, не жалко, что значит слово «shyrpatrep»?) А еще тот, смешной, у которого лицо как будто натерли точильным камнем. Угощал мохито (после рок-н-ролла, жуть, какая в горле Сахара). Я благодарила между буль-буль (показывает), но без любезностей. По-моему, он клеился. Намекнула: мой муж не только интеллектуал, но спортсмен (Джефф польщен, хотя есть чему удивиться, последний раз гонял мяч подростком, вернее, позевывал на воротах, «англичанин»). Дядька с мохито (кто-нибудь знает, сколько ему лет?) плел, что шарики (ничего себе, шарики!) для мохито — вы о лаймах? — спросила — да, о лаймах (произнес «lime» почти как «love me», маньяк; Джефф, тебе не кажется, что пора бы заехать ему в табло?) — так вот, шарики растут у него в оранжерее — сейчас декабрь, а они в белых цветочках! — Don’t pull my leg (не вешай лапшу), хотела отбрить, но решила изящней: «У меня тоже оранжерея, а еще собственный зоопарк, остров, самолет, ха-ха-ха!» — «А он?» (я и Джефф с синхронной тревогой). «Зоопарка нет, зато чистокровные скакуны». Вообще он обрадовался. «Самолет, не проблема, найдем. Лучше два: очень-очень-очень маленький — только ты и небо, если от всех тошнит, и очень-очень-очень большой, если от всех еще не тошнит. А у вас так бывает, когда от всех тошнит?» Ответила, что, вероятно, у него какие-то симптомы возраста, ловко?

Я взглянул на Джеффа (Джефф с молчаливой печалью — «благословляю»): «Грейси, у него правда есть самолет. А в оранжерее попугайчики, которые гостям гадят на голову. Не намеренно, само собой, не намеренно…» Отуда ей знать, что Schnitzel — кличка, причем обидная? А фамилия, которой Schnitzel представился (и которая сама по себе всегда насторожит великорусское ухо — а не уйти ли, например, в партизаны?), чтó фамилия? Грейс не настолько находчива, чтобы, к примеру, сыграть узнавание и царапнуть автограф.

Рыдать была готова (божечки!) или (что более продуктивно) вступить в коммунистическую партию, нет, в апостолы Троцкого, шитху Мао — «Ладно, — молвила, поуспокоившись, Грейс, — признаю, дура. Но я умею бороться. Джеффи, подбери материал о лаймах в персидской миниатюре…»

28.

У Таньки есть черта, от которой все лезут на стену (кроме Лены, пожалуй, и Раппопорт — но тут профессиональное) и которую сама Танька объясняет неожиревшей, видите ли, душой, — когда что случится — речь, конечно, не об авиа- или автокатастрофах, а о ерунде, — обязательно сказать: «Я знала, так и будет…» — можно кратко — «Я знала…» Хатько раз пригавкнула: «Знала и заткнись». Но разве Аэндорская утробовещательница может стушеваться? Вот и Хатько, брошенная (каким по счету?) бойфрендом, получила порцион: «Я с самого начала…». Утешительно. Подхватит Оля (дочка Лены) краснуху, Феденька сломает кисть на дзюдо (надеюсь, сэнсэй после встречи с Кудрявцевым на самочувствие не жаловался), Пейцвер ухнет квартирные деньги в банк, который исчезнет безнадежней, чем спутница в экспрессе «Красная стрела» (с ней Пейцвер в вагоне-ресторане ночь пролюбезничал, хоть телефон черкнула на салфетке, правда, не свой, а какой-то кикиморы, ее бывшей, если не ошибаюсь, портнихи), Раппопортиха выдаст препарат, неспособный нервы усыпить, зато будящий диарею, — Танька тут как тут. Пташинский решил поиздеваться: «Вонючки зарубили фильм “Пророческий дар женщин (от Пифии до Ванги)”». Вероятно, Танька могла бы разглядеть капкан, но амплуа сильней: «Неудивительно, я…». Таньку обсмеяли — «В объятиях градуса» точно в день розыгрыша словил премию, потом еще одну (грузин — цветочный король — вздумал культуру поддержать, — я не спрашивал, поддерживал ли его Пташинский, когда грузина погрузили в Бутырки), а премии, по законам товарно-денежным, преобразовались в авто (подержанное, без пробега), в жену (подержанную, без пробега, точнее, как говорят, прицепа — т.е. отпрысков, впрочем, у Пташинского непросто разобрать, кто жена, кто импрессарио, кто родственница — вздох — из провинции, кто — выдох — просто попросила подвезти, благо авто в наличии). «Пророческий дар», Танюська, стану ваять только с твоим участием, — ревел Пташинский, — но в качестве испытательного срока ангажирую носить к нам в студию домашние обеды в судках (согласен, грубо). Танька не разговаривала с Пташинским (не больше двух недель, отходчивая). Увы, даже непродолжительный бойкот лишил ее веселья («так и знала!») балбесов юности (да, в тридцать с гаком) в «Метрополе». Пташин­ский требовал у метрдотеля медвежатины — «Что лопаете в поезде? Жареную куру? А было время — в фольгу заворачивали медвежьи окорока!» — подробности смикшируем, тем более, вы могли в свое время видеть его ленту «Ведмедь», в 1996-м права купили французы и почему-то датчане, не знаю, как они управились с переводом «чела» (отверстие в берлоге), «куржака» (изморозь вкруг «чела» от дыхания зверя), «привада» и «берложья охота» легче (в финальном кадре Пташинский заворачивается в шкуру медведицы, которая едва не лишила мир главного гения литературы — Льва Толстого; скандал из-за шкурных манипуляций замяли). Вместо медвежатины шеф сготовил