– И как именно он вас терроризирует? – спросил я.

Аллен-Джонс пожал плечами.

– Ну, он каждый раз старается побольней меня ударить, обзывает по-всякому… Знаете, сэр, мне это уже здорово надоело! – Голос его чуть дрогнул, и я понял, что он с трудом сдерживает слезы. – Но мне же все равно придется туда ходить, потому что доктор Бёрк требует, чтобы каждый непременно сам сдавал ему домашнюю работу. А он, как вы знаете, классный наставник в группе Гундерсона, так что я вечно на этого гада натыкаюсь, потому что он на переменах всегда в классе торчит. А сегодня утром он сказал, что если еще раз меня у них в классе увидит, то он… ну… Можно, сэр, я не буду говорить вслух, что он пообещал со мной сделать?

– Да мне и так все ясно.

Теперь мне действительно все было ясно. Доктор Бёрк, разумеется, никогда не засиживается у себя в классе; он старается проводить там ровно столько времени, сколько ему абсолютно необходимо. Его класс находится в Среднем коридоре, оттуда до нашей часовни рукой подать, а там у Бёрка уютный кабинет, где он и проводит почти все свое свободное время, слушая хоралы и ухаживая за своей коллекцией орхидей.

Я вспомнил, что представляет собой этот Гундерсон, – я его когда-то (с весьма малым успехом) учил латыни. Он тогда был явным недомерком и, возможно, именно поэтому отличался весьма агрессивным нравом; ничего удивительного, что теперь он подыскал себе жертву среди тех, кто моложе и слабее.

– Ладно, я его знаю и сам с ним поговорю, – пообещал я. – Надеюсь, больше он вас не тронет.

Аллен-Джонс не сумел скрыть своего удивления:

– Но у вас же нет никаких доказательств!

– А зачем мне доказательства? – сказал я. – Я знаю Гундерсона. Я знаю вас. Тут и доказывать нечего.

Однако мои слова его, похоже, не успокоили.

– Ну, что еще не так? – спросил я.

– Мне кажется, сэр, вам все-таки будут нужны доказательства.

– Да не нужны они мне!

– Но я могу их обеспечить. – И Аллен-Джонс, прижавшись спиной к стеклянной створке двери, приподнял рубашку и показал мне какое-то сложное устройство, которое было с помощью изоляционной ленты прикреплено к его тощей груди; больше всего, на мой взгляд, это напоминало игрушечную переносную рацию.

– Боже мой, а это еще зачем? – Я начинал сердиться.

Он принялся объяснять. Аллен-Джонс – мальчик смышленый, хотя порой и склонен все слишком усложнять. Вот и в данном случае его план решения «проблемы Гундерсона» отличался определенной изощренностью: он собирался явиться со своим хитроумным приспособлением в класс доктора Бёрка, где, как он заверил меня, Гундерсон снова непременно начнет ему угрожать, и тогда я смогу услышать все это с помощью второго ресивера, соединенного еще и с записывающим устройством, что впоследствии позволит ему, Аллен-Джонсу, представить все необходимые доказательства нашему директору, а также его заместителям (то есть Вещи № 1 и Вещи № 2)…

Я прервал полет его фантазии.

– Мне никакие доказательства не нужны, – повторил я. – Можете мне поверить: отныне, завидев вас, молодой нахал Гундерсон будет растворяться в воздухе, исчезая на глазах, как снег на Пасху. У вас при себе тетрадь, которую нужно отдать доктору Бёрку?

Аллен-Джонс кивнул.

– Тогда пошли. И сразимся с чудовищем вместе.

Признаюсь, давненько уже мне не доводилось так выходить из себя. За тридцать четыре года я успел заработать себе вполне определенную репутацию, и теперь, пожалуй, повышаю голос не чаще двух-трех раз в год – обычно на какого-нибудь новичка, пока еще плохо знакомого с «корабельной оснасткой». И все же, по-моему, нет ничего плохого в том, чтобы начать триместр с хорошего громкого скандала, особенно если скандал устроен во имя укрощения очередного любителя устраивать травлю тех, кто заведомо слабее. Я следом за Аллен-Джонсом спустился в класс доктора Бёрка, но входить не стал, а остановился возле двери из матового стекла и простоял там ровно столько, сколько было нужно, чтобы Гундерсон успел проявить свои преступные наклонности.

Гундерсон, восседая на парте, как на троне, держал двор; вокруг сгрудились его приятели-подчиненные. Я уже говорил, что наш капеллан раньше активно занимался регби и до сих пор питает определенную слабость к спортсменам, особенно регбистам, а Гундерсон, хоть и отставал по всем обязательным предметам, как раз играл в регби. Надо сказать, с тех пор как мне довелось его учить, он не только заметно подрос, но и обзавелся настоящими доспехами из мощных мускулов. Впрочем, выражение лица у него осталось прежним, несколько туповатым, а со своей вечной зловредной ухмылкой он и вовсе походил на обезьяну.

Как только Аллен-Джонс вошел, Гундерсон воздвигся посреди класса и грозно заявил:

– По-моему, я еще в прошлый раз тебе объяснил: гомикам сюда вход запрещен!

Но Аллен-Джонс направился прямо к нему и спокойно спросил (я, впрочем, заметил, что он нервничает, но держит себя в руках):

– А почему, собственно? Ты что, боишься меня? Или я тебе чем-то не нравлюсь?

Приятели Гундерсона из солидарности с вожаком тоже встали и дружно уставились на наглого четвероклассника; казалось, они просто поверить не могут, что он осмеливается возражать.

– Ну все, ты покойник, – сказал Гундерсон и бросился на Аллен-Джонса.

Тот увернулся, но был тут же схвачен двумя подручными Гундерсона, и как раз в тот момент, когда Гундерсон собрался руководить экзекуцией, в класс вошел я. Аллен-Джонса, разумеется, сразу отпустили. Мало того, державшие его мальчишки так поспешно от него отскочили, словно он внезапно вспыхнул ярким пламенем.

– Что здесь происходит?

Гундерсон молчал и только тупо смотрел на меня, а Аллен-Джонс стал потихоньку подвигаться к двери, по моему лицу догадавшись, что я, пожалуй, способен и убить. Не стану утомлять вас деталями, но с Гундерсоном я заговорил именно тем отчетливым прерывистым шепотом, каким обычно пользуюсь, гипнотизируя свою жертву, и закончил свою речь такой канонадой, что эхо прогремело по всему Среднему коридору. В итоге дверь класса со стороны коридора оказалась облеплена физиономиями мальчишек, точно сваи мола ракушками «морской черенок».

Собственно, это и должно было бы стать концом данной истории. И в любом другом случае именно так и случилось бы. Но теперь в школе уже начинало сказываться пагубное влияние Харрингтона, и если что-то заставляло ученика пожаловаться на тот или иной аспект школьной жизни – будь то метод преподавания латыни, выбор текстов на уроках английского или борьба кого-то из учителей за соблюдение дисциплины на уроках, – от каждой из этих жалоб сразу начинал исходить гнилостный запах доноса.

Да и вся атмосфера в школе стала иной, смутно неприятной, словно в воздухе незримо реяло нечто зловещее. Правда, в прошлом году было еще хуже – тогда некий «крот» сумел пробраться в «святая святых» нашей отнюдь не священной обители и учинил там сущий бедлам в полном соответствии с теми целями, какие преследуют обитатели вечной тьмы, – но тем не менее некая невнятная угроза отчетливо ощущалась уже и сейчас.