– Ты ведь выходная второго числа, – напомнил Ружецкий. – Впрочем, если вырвусь, схожу. Не люблю свои обещания брать назад. Давай пока не будем об этом – мне работать надо.

Он вымыл в ванной руки, раскрыл дипломат и стал выкладывать на письменный стол листы протокола, исписанные собственным торопливым почерком. Кулаков был откровенен, говорил много и охотно – Михаил даже не поспевал за ним, переспрашивал. А вот Воронов вёл себя иначе – непрошибаемо, нагло, вызывающе. Он неподсуден, у него мандат, а друзья, местные и московские, не выдадут его ментам на расправу. Где показать своё геройство, как не здесь? Бандитов-то он боится до поноса – им его неприкосновенность по барабану. Захотят – и порвут, как Тузик грелку.

– А мне, по-твоему, работать не надо? – взвилась Светлана, упираясь в худые бока кулачками. – Я и так считаюсь матерью-одиночкой, чтоб ты знал! Тамара Алексеевна, учительница, говорит мне сегодня по телефону: «Светлана Борисовна, а вы полной семьёй живёте? По журналу, вроде, у ребёнка папа числится, а вот в школе я за полтора года так никогда и не видела!» Тебе не стыдно, товарищ дорогой? Как оплёванная хожу, постоянно перед всеми оправдываюсь. Одни преступники в голове у тебя – уже по ночам ими бредишь. Сходи хоть раз, покажись, чтобы сплетни утихли. Отец ты парню или нет?

Михаил хотел переодеться в лыжный костюм, но потом махнул рукой. После душа это будет более уместно. Всё время он делал дыхательные упражнения, чтобы не взорваться и не наговорить лишнего.

– Светка, угомонись – потом разберёмся. На пожар, что ли, зовут? У него ещё есть время поумнеть. – Михаил посмотрел на сына, который задумчиво ковырял в носу. – Вынь руку из ноздри, кому говорю! Ты бы хоть в зеркало глянул, понял, насколько это противно. Как тебе только в голову взбрело страницу вырвать? Думал, что все забудут про твою двойку? Я уж начинаю думать, что ты у нас недоумок какой-то. Не в детском саду уже, скоро второй класс закончишь… – Ружецкий смотрел в чёрные длинные глаза сына – такие же, как у всех Грачёвых. Скорее всего, парень потом потемнеет волосом. – Знал бы ты, как деда своего позоришь! Он в твоём почти возрасте воевал уже!

– Так это Курзенков придумал, а не я! – запротестовал Богдан. – Он тоже «парашу» получил. Третью подряд, а у меня только первая! Вот он и придумал лист выдрать. Он давно хотел, да я не соглашался. А тут мы решили… Только тётя Стеша нас поймала в раздевалке. Она всё время следит, чтобы из карманов ничего не крали…

– Ты смотри, до этого ещё не додумайся! – предупредил Ружецкий. – Тогда действительно шкуру спущу. Пошёл бы хоть сейчас да за уроки сел! Неужели легче журнал воровать и «пары» получать? – Он говорил вяло, скорее по обязанности. Куда больше ему хотелось устроиться за столом и заняться делом. – Тебе замечание написали?

– Да, вот, гляди! – Сын вытащил из ранца дневник. – Мама не хочет расписываться. Говорит – тебе показать надо. А? – Богдан просительно заглянул отцу в лицо. – Ну чего?.. Не выдрали же страницу совсем! Только чуть-чуть – там склеить можно.

– Ну и свинтус же ты, братец! – Ружецкий с отвращением перелистывал дневник. – Как ты так умудряешься бумагу марать, не понимаю. При всём желании не получится…

– А у меня ручка течёт! Во! – Богдан растопырил пятерню – всю в фиолетовых пятнах. – И промокашки все насквозь. Я же не нарочно – на фиг мне надо!

– Светка, ты что, ручку ему новую купить не можешь? Или денег дай – пускай сам приучается…

– А ты думаешь, что ручки есть в магазинах? – с ласковой издёвкой спросила жена. – Хоть бы раз зашёл, глянул – как корова слизала. Может, на работе у себя выпишешь по накладной? Или у ребят своих попросишь – вдруг лишняя есть?

– Да, так и представляю, как ручку выпрашиваю!.. – Ружецкий почему-то опять вообразил Минца. – Ладно, у Севки спрошу. Наверное, у него или у сестры завалялась где-нибудь. Ходила же она в школу совсем недавно.

– Вот так и всё у меня – хоть разбейся! Будто я виновата, что все товары припрятали спекулянты! Потом с рук втридорога продают, и те же ручки тоже. Дома скандалы, на работе тоже. Хам на хаме, хавала вот такие, – горько жаловалась Светлана, прислонившись спиной к дверному косяку. – Хоть бы мне когда-нибудь по дороге пропасть, чтобы не видеть вас всех!..

– Мам, не надо пропадать! – испугался Богдан. – Я больше не буду – честное слово…

– Мне твои честные слова не солить, – махнула рукой мать. – Чтобы денег у нас было столько! – И ушла на кухню.

– Ты всё-таки зайди завтра в наш канцелярский – может, выбросят ручки днём, – Михаил открыл бумажник и дал сыну трёшку. – Но если жвачку купишь или спустишь в игровой автомат, пеняй на себя. Надо – попроси честно, а исподтишка ничего не делай. Приучайся деньги тратить и экономить – всё равно придётся. Миллионером ты не станешь, так что шиковать не придётся. Чтоб за каждую копейку мог отчитаться! Ясно тебе?

– Ясно. – Богдан подвинул к отцу дневник. – Пап, ну подпиши! Я завтра же ручку куплю, если они там будут.

– На субботу учительница вызывает? – Михаил сдвинул в сторону газеты и журналы. Потом он нагнулся и подобрал с паркета упавший «Советский спорт» за вчерашний день.

– Она на пятницу вызывала, на первое февраля, – сказала Светлана из прихожей. – Но, может, и второго примет тебя – на радостях…

Богдан водил чернильным пальцем по обложке дневника и сопел носом.

– Убери руку, сейчас ещё больше испачкаешь! – прикрикнул Ружецкий. – Значит, так. Мы с тобой ещё завтра побеседуем. Я посмотрю, как ты умеешь слово держать. А пока вымой руки с мылом и пемзой, возьми мою ручку и садись за уроки. Хватит собак гонять – пора за ум браться. Ты мужиком скоро станешь. Кто знает, что завтра будет? – Михаил вдруг вспомнил, как позвонил на московскую квартиру Дмитрий Стеличек, и какое письмо получил Всеволод. – Это самое страшное преступление – жизнь впустую тратить. И даже по малолетству такое не прощается. Дневник твой подпишу перед тем, как идти в школу…

– Ты пойдёшь? – печально вздохнул сын.

– А разве ты не видишь, как матери тяжело? Хоть бы помог ей немного – не развалишься. Лишний раз в хоккей не сыграешь, ничего страшного не произойдёт. – Ружецкий чувствовал какую-то сосущую, лютую тоску. Наверное, надо было Севке какие-то другие слова сказать – там, в Москве. Но эти слова всё равно остались бы пустыми, бесполезными. И всё негодование излилось на непутёвого сынулю, который никак не мог уйти к себе и сесть за уроки. – А на продлёнке чем занимался? Жеребцова бил по голове ранцем? Почему там уроки не приготовил? Тьфу, ну в кого ты такой уродился? Ногти грязные, весь в чернилах, на щеке царапина… В таком виде ужинать не сядешь!

– Пап, я на продлёнке половину уроков сделал, а потом только подрался. По русскому упражнение осталось, и по матеме два примера…

– Не понимаю я тебя, Богдан Михалыч! – Ружецкий положил свои тяжёлые руки на хрупкие плечики сына. – Можешь ты мне простую вещь объяснить? Неужели так трудно тетради в порядке содержать? Разве самого не тошнит?