маленького Ахилла в 36-м году еще не существовало. Нельзя, однако, сказать, что судьба, убравшая из Москвы Анну Викторовну, тогда не имела совсем отношения к жизни Ахилла. Судьба, как режиссер — дежурный ведущий спектакля, сперва свела, а потом развела двух актеров — Эли Ласкова и Анну, развела, быть может, именно для того, чтоб не Анна стала матерью Ахилла и, более того, чтоб Анна матерью не стала никогда: она всю жизнь любила Эли Ласкова и любила Ахилла. Она осталась девственницей. Нежность и ласка любви, шедшие из глубин ее сердца, воплощались в музыке и наполняли ее игру искренним и живым романтическим переживанием, что тогда, в конце тридцатых годов, было так близко слушателям, — было, просто говоря, в то время «модным», и на Анну Викторовну молились. В ее внешности — она выступала, неизменно надевая белую блузку, черную длинную юбку и черный же большой бант-галстук, — во всем ее облике было что-то загадочное, и слухи о трагической любви всюду сопровождали ее. Трагедия — тоска и боль — и в самом деле с возрастом пришли на смену нежности и ласке, репертуар ее от Шопена, Шуберта и Шумана сдвигался в сторону всегда ей близкого Бетховена, а позже, в годы завершения ее пианистической карьеры, она в поразительной, уже божественно-непостижимой отрешенности от чувственных страстей играла Баха. Ее боготворила молодежь. Ее побаивалось начальство. Когда она входила в Малый зал, чтоб услышать игру кого-нибудь из новых или уже известных, любой из них начинал волноваться: она как бы стала совестью музыкального мира, погрязающего в мелочных страстях и в ремесленничестве. Она прошла через десятилетия метафорическим воплощением музыки, самим ее трагическим, старомодным и часто смешным — живым символом.

Она вернулась в Москву через полгода, к концу лета, когда сталинское солнце 1936 года вовсю сияло над страной. В дневнике Анны Викторовны, страницы которого все прошедшее время заполнялись датами и программами ее концертов, автокомментариями и самооценками исполнения, характеристиками коллег и партнеров по выступлениям, вновь появляется имя Ласкова. Записи, относящиеся к нему, возникают на страницах дневника за осень 1936 года, а затем, после перерыва, за весну 1937-го.

Осень 1936 года. Сегодня в первый раз входила в театр. С какой радостью меня встретили. Инспектор оркестра К. сказал мне: «Мы только что встречали на вокзале Ласкова, он снова приехал. Спрашивал про вас, вернулись ли вы». Инспектор отошел, и я, не имея сил и шагу ступить, прислонилась к стене. Сколько бы времени ни прошло, я знаю, что люблю его и буду любить его так, что мне все равно, кем быть, — любовницей, другом, но только быть с ним вместе. Назавтра Л. репетирует на сцене. Я сижу в ложе. Меня лихорадит, я кутаюсь в платок. Л. видит меня, делает рукой приветственный жест и кричит снизу: «Спуститесь потом ко мне!» Иду к нему. Вокруг народ. Он хватает меня за обе руки, притягивает их к своей груди и взволнованно, глядя мне в глаза, спрашивает: «Ну, как вы? Как здоровье? Когда приехали?» Я вся растворяюсь от восторга и счастья, что вижу и ощущаю его. Шепчу: «Я хочу вас видеть наедине». Он делается серьезным, объясняет, почему это сейчас невозможно. Я соглашаюсь с этим. Как он деликатен и внимателен! Как я люблю его.

Сияющая, сидела я в ложе, даже не за колонной, а в центре. На сердце было хорошо, легко и радостно. Вошла и села рядом Марина. Ей сейчас уже двадцать, а я так хорошо ее помню по балетному училищу, совсем еще девчонкой. Она так трогательно обрадовалась, увидев меня, стала расспрашивать о моей поездке, рассказала, что назначена солисткой. Она, конечно, добрый и хороший человечек, хотя и легкомысленная. «Вы тоже пришли слушать Ласкова? Какой он талантливый! Он необычный, даже странный. Он слишком увлекающийся. Ему нравится, как я танцую дочь морского царя в „Садко“. На репетиции остановился, закричал: „Браво! Смотрите на нее! Вот настоящая нереида!“ И однажды после „Садко“ он поймал меня за кулисами, стал целовать мне руки и говорит: „Но целовать нужно ваши чудесные ножки“. Я должна была бы сказать ему, что он неприлично себя ведет, но потом подумала, что он иностранец и знаменитость, может быть, у них такие шутки приняты. Он предложил мне встретиться».

И Марина в подробностях рассказывает мне историю, как две капли воды похожую на мою. «А видите, напротив сидит гражданка? Это его любовь, он приехал с нею из-за границы». У меня закружилась голова. Заставила себя досидеть до конца спектакля. Какого я опять сыграла дурака, и какой он врун! Придумал уважительную причину, чтобы не пустить меня к себе, чтобы я не мешала ему с его любовницей.

Решила все же пойти, как прежде, на его спектакль. Села, как всегда, за колонну. Нет, не могу. Я ничего не слышу, ничего не вижу, не понимаю, ревность меня раздирает. Мне слишком больно.

Не хожу на его спектакли. Разбившийся кумир. Как глупо.

Еще одна девушка. И еще одна дама. Сколько же их? Какая, однако, очередь к нему. Хороша была бы я среди них. Благодарю судьбу, что вышло как есть. Я для него чужая.

Встретила Старика. Позвала его на чай и все рассказала. Он понимает, как я мучаюсь. Советует поднять мое чувство на ту высоту, где оно было сначала, видеть в нем великого музыканта, любить в нем Музыку. «Ведь это он придал всему эротическую окраску. Но теперь он не связывает эротику с тобой. Теперь и ты должна свою любовь избавить от эротики. Это возможно, Фрейд это хорошо показал на основе понятия о сублимации. Твое творчество от этого только выиграет, а творчество для тебя самое главное».

Да будет так! Какой Старик умница! Потому-то мы, консерваторские, и прозвали его Стариком, что он такой умный и знающий, что он никогда не занимался глупостями, хотя не одна девица пыталась соблазнить его на любовь. Ведь он совсем не намного старше нас, его учеников. Он и теперь указал мне правильный путь. Но как это трудно, и как я ревную!

Весна 1937 года. Эли Ласков опять приехал. На этот раз только с концертами, в Большом он не дирижирует. У него замечательные программы, не пойти — преступление. Но я не пойду. Не хочу и не могу вспоминать прошлое. В душе так пусто и одиноко.

Пошла на концерт. Не смогла не пойти — он дирижировал «Героической». Села нарочно подальше в партере. Когда он вышел, я поняла,