остановилась и сунула ноги в шлепанцы, с ужасом понимая, что руководит ею страх: за ней пришли, нельзя идти к ним в чулках. Пока она мешкала, звонок прозвенел еще раз, и еще тревожней, из коридора слышалось, как шла к входной двери соседка Лида. По сознанию проплыла, как с длинными крылами птица, волнообразная мысль — могу не выходить, могу уже и спать. Но Анна потянула на себя дверную ручку и встала в коридоре, глядя сквозь долгий его пролет на широкую спину Лиды, на колыхание складок белой ее сорочки.

— Кто это? — спросила Лида. Потом открыла. Тусклая лампочка коридора не смогла осветить возникшую в дверях фигуру, свет снаружи, с лестничной площадки, был сильнее, и на фоне яркого его прямоугольника недвижный силуэт явил собой иконный очерк Богоматери, склонившей голову к Младенцу на ее руках.

— Господи! — воскликнула Лида. Анна пошла вперед.

Женщина отодвигала от лица края шерстяного платка, трогала ушанку на младенце, смахивала блестки инея и капли влаги с шапочки, с платка, со своих волос, с его личика, все быстрыми, на ощупь, как слепая, нервными движеньями и повторяла:

— Спасибо… Спасибо вам… Спасибо, спасибо…

Анна сдавленно ахнула.

— Лида, кажется, это ко мне, — проговорила она. — Пойдемте, пойдемте.

Произошла короткая толкотня: женщина входила в коридор, оступаясь на пороге, Лида, закрывая дверь, задевала плечом младенца, тот, сонный, шевелился, мать перехватывала его покрепче, Анна подавалась к ним — подхватить, защитить, принять участие.

— Пить.

Это отчетливо произнес младенец.

— Ах ты, бедненький мой малышенька! — запричитала Лида. — Будет, будет, счас будет тебе попить! Идите, идите, Аня, к себе, я чай поставлю, принесу. — Она стала подталкивать женщин, словно пастырь глупых, растерявшихся овец. — Господи, да что ж это на белом свете!

Муж ее был забран с год тому назад, и ей мало что было надо, чтобы учуять чужое горе. Да и что, кроме горя, могло заставить женщину с ребенком идти ночью к людям?

В комнате у Анны еще шло торопливое раздевание — мальчика сначала, мальчика, вспотеет, — шарфик вот узлом, ах, я сама, сама, спасибо, спасибо, наследили вам, — какая ерунда, давайте валеночки к батарее, у меня всегда бедлам, на кушетку можно, или вот на стол.

— Ну-ко, на, милок, тепленькой водички с сахарком, попей, попей, возьми ручонками, — стакан с игручей водой и сияющим светом в ней, два больших внимательных глаза над краем стекла, движение света, воды, и стекла, и взгляда, все ближе и ближе, и гладкость стакана в пальцах, и вкус сладкой теплой воды, и пей-пей-пей засыпает болезный умаялся донн… будет спать донн… били донн… двенадцать… часы — все это так и стояло потом в его памяти и стало первым, что сохранило его сознание, что осталось в нем, как бывшее с ним его прошлое, с которого начали произрастать впечатления жизни.

Лида вышла, Анина рука была лихорадочно схвачена и держалась судорожно, будто дерево какой-нибудь доски, за которую смог ухватиться тонущий в море.

— Анна Викторовна, видите, я принесла его, я знаю, что ужасно, что пришла, вы можете меня проклясть, я на вас навлекаю, но простите, простите меня ради мальчика, ему надо жить, у него никого, совсем никого…

— Подожди, подожди, успокойся немного, Марина, — расскажи, что с тобой? что случилось?

— Рассказать… что случилось… Я… Анна Викторовна, я тогда, вы помните, той весной, уехала к родителям, в Белоруссию? Тогда и родился сын. Ему полтора теперь.

У Анны исторглось из гортани подобие стона-вопроса — а-а-а…

— Значит, то, что говорили, — про ребенка — было правдой?..

— Как-то узнали. Я не хотела, чтобы знали — ради него.

Анна знала, ради кого. Но почему?

— Почему?

— Ах, Анна Викторовна!

Пальцы на запястье Анны ослабли, руки женщин разошлись и остались поверх стола одна поодаль другой.

— У него такая большая жизнь! Он знаменитость, он здесь европейский гастролер, а кто ему я? Это я в него влюбилась, а у него еще любовницы, такие, как я, а та скрипачка вела себя, как жена. А любил он, конечно, вас.

— Что ты сказала?! — Громкий шепот Анны прозвучал как вскрик.

— Он мне сказал, как будто в шутку, что ваша любовь будет вечной, потому что не было… акта.

«Правда, правда», — возликовало в Анне, он мог так сказать, прямо и грубо, как это тяжело, мой дорогой, мой милый, мой любимый.

— Это не морально так говорить! Он не должен был.

— Я запомнила эти слова. Он вас любил…

Анну унесло в пространство эфира. Она ощутила себя невесомым прозрачным телом, наполненным счастьем…

— …а весной, еще до того, как сезон кончился, уехала, то есть до родов за несколько месяцев.

Анна смотрела на спящего мальчика. Какое милое, умное личико. Да-да, его сын таким и должен быть — красивым и умницей, чтоб все его любили.

— Анечка Викторовна! Ну родненькая! — Вновь запястье Анны захвачено в кольцо сведенных судорогой пальцев. — Спасите его! Меня заберут!

Марина разрыдалась, отвернув лицо назад, за плечо, и в этом повороте появилась вдруг — не вовремя, некстати, балеринная красота — точеная линия шеи от уха к плечу, точеная линия от подбородка к уху, туда, где лежал завиток волос. И Анна, задержав дыхание и поражаясь самой себе — что это я делаю? — наклонилась медленно, расслабила и приоткрыла свои крупные мягкие губы и коснулась ими этого места под ухом, около завитка. Кожа Марины была прохладной и гладкой. И тут же черной полосой в сознание вползло: никто не знает, чей он сын; она сказала, что сын Ласкова, чтоб спасти, чтоб я его взяла, — и уползло. Мгновенье спустя Марина рыдала на плече у Анны, и та гладила ее по волосам, и сквозь рыдания слышалось по два — по три слова: приходили в театр… спрашивали, где брат… он замначальника главка… в тяжпроме… понимаю, понимаю, шептала на это Анна, спрашивали про твоего брата, и что же? — ты не бойся… нет, Анечка, нет, приходили домой… к тебе приходили домой, понимаю… без меня, понимаешь? — да-да, моя милая, понимаю… пропали его письма и многое… его письма? брата? — переспросила Анна, зная, что нет, не брата… нет, не брата, его, его письма!., он тебе писал?., из Ленинграда, он за меня боялся… я сходила с ума, я его мучила… ах, это ужасно все! пропали письма и… — я не ночевала с мальчиком дома, была у знакомой, они приходили ночью…

Марина вдруг выпрямилась, отстранилась от Анны, быстро отерла от слез лицо.

— Анна Викторовна, вы…

— Мы ведь на ты, Марина.

— Анечка, я уверена, они и сегодня ночью