что ничего не изменилось: я увидела родного, милого мне человека. В мажорном эпизоде траурной части светлые слезы стали бежать у меня, стекая ко рту, я улыбалась и пила, снимая языком их соленую влагу с пылающих губ, я очищалась от всего плохого, злого, ненужного во мне, он, он и Бетховен — вместе вели меня к высоте. В этот миг я была с ним, он прижимал меня к своей груди, я физически ощутила, как мокрое мое лицо увлажняет накрахмаленную белизну его манишки под жилетом. Он дорог мне, как прежде, а он не помнит меня, повторяла я себе. Но когда симфония закончилась, он на одном из выходов, как будто что-то толкнуло его, неожиданно поднял голову, взглянул на меня в упор, протянул в мою сторону руку с платком. У меня застучало сердце. Нет, это мне показалось, сказала я себе, но сразу, в антракте, очутилась у артистической. Неподалеку от входа стояла Марина. «Вы к нему? — спросила она. — Правда же, он гениален?» Вдруг ее лицо исказила гримаса, она схватила меня за рукав и дрожащим шепотом, как в состоянии помешательства, стала повторять: «Вот, посмотрите, вот она, посмотрите, вот она идет к нему, он приехал на этот раз с ней, посмотрите на нее». Я сказала ей холодно: «Успокойся, Марина, стыдно». Я ушла с концерта.

Сегодня я познакомилась «с ней». Мы выступали в одном концерте. Говорили по-немецки. Она афиширует свою близость с Л., без конца повторяет его имя, называет его Эли. В футляре ее скрипки, на бархате внутренней стороны крышки, его фотография. Когда она вынимает скрипку, футляр она оставляет открытым, и его улыбающееся лицо видно всем. Скрипачка она хорошая, но сама на редкость несимпатична. Все его дамы несимпатичны. Может быть, и он не такой хороший человек, как мне показалось сначала.

Последний утренний концерт. Я долго не решалась, потом, в последний момент, попыталась достать билет. Мне обещали контрамарку в директорскую ложу, но принесли ее только к концу второго отделения. Неожиданно для себя я разрыдалась в коридоре и потом, зареванная, сидела в ложе. Хорошо, что он меня не заметил. Я плохо соображала, плохо слушала. Я чувствовала, что люблю его, что не хочу с ним разлучаться. Концерт окончился, и я, последним усилием вернув себе самообладание, пошла в артистическую. В тесном проходе меня обогнала «она». «А, это вы?» — небрежно бросила она и застучала каблуками впереди. Путь в артистическую был отрезан. Я осталась в проходе. Ласков несколько раз проносился мимо, он меня не замечал или делал вид, что не замечает. Когда он шел с эстрады в последний раз, я тронула его за локоть и назвала по имени. Он резко дернул рукой, быстро прошел в артистическую, и в открытые двери я видела, как, стоя ко мне спиной, он жадно пил воду. Я стояла в углу прохода и, не шевелясь, смотрела. Потом я медленно повернулась и пошла.

Я послала ему в гостиницу письмо. Я преодолела все личное, всю ревность и как его верная поклонница передавала ему от всех друзей в Союзе и от себя восхищение его талантом. Я только прибавила, что за мою любовь я не заслужила обиды. Фамилию свою я не написала.

Теперь это прошлое. В несколько часов я преодолела себя навсегда. Смешно вспоминать мою детскость и наивность во всей этой истории. Все. С этим покончено. Конец.

Но это был не конец. Конец, если таковой и был, наступил много позже: в дневнике Анны Викторовны последняя запись, относящаяся к Эли Ласкову, помечена датой 20 января 1945 года. Как раз на эти семь лет, которые потрясали страну и весь мир на отрезке истории между 1937 и 1945 годами, приходятся первые детские годы Ахилла. О них своя повесть. Но вот еще несколько записей из дневника Анны Викторовны, — слабые отголоски прежней всепоглощающей жизненной темы и последнее ее проведение в неожиданной финальной кульминации:

1937-й. По радио играли пластинку Ласкова. Я выключила. Увидела в филармонии его портрет. Выпросила, чтобы мне пересняли.

1938-й. Сегодня мой последний концерт в сезоне. Я победила. Сыграны все сонаты Бетховена. За все благодарю Эли Ласкова. Он указал мне путь к высоте.

1939-й. От него телеграмма в Большой. Привет всем, кто его помнит. Ко мне это вряд ли относится. Бедная М.

1940-й. В Европе война. Где сейчас Ласков?

1941-й. Я опять на Урале, теперь уже не одна, я с мальчиком. Как все сложнее, суровее и серьезнее. Война здесь ощущается не меньше, чем в Москве.

1943-й. Мы вернулись. Была в Большом. Говорят, что Ласков в Америке. Жив, он жив!

27 октября 1944 года. В кино идет американская картина «Девушка из России». Это история романа американского дирижера и русской девушки. Говорят, что особенно хорошо играет героиня, что картина великолепно озвучена русской музыкой. Я думаю, что можно взять в это кино Ахилла.

28 октября. Зачем я пошла это смотреть? Зачем это все?

29 октября. Я видела все. Как хорошо, что Ахилл еще так мал, что он не мог понять моего смятения. Хочется умереть.

30 октября. До чего она на меня похожа, даже мой галстук.

4 ноября. Как я обманывала себя, что все забыто и преодолено. Я вся полна им.

9 ноября. Эти девять лет со дня встречи с ним прожиты, как сто.

10 ноября. Как тяжело смотреть в глаза своей прошедшей молодости и с седеющей головой переживать все сызнова.

11 ноября. Для него я была лишь неудавшееся развлечение.

25 ноября. Мне не хочется жить.

27 ноября. Я люблю, я люблю прежнего, чудного ласкового Эли. Какой он теперь, кто знает? Может быть, мы чужие.

30 ноября. Это бред моей психики. В жизни добродетельного Эли Ласкова нет. Нет и русской девушки, так легко бросающей родину.

2 декабря. Хочу, чтоб он знал, как мне тяжело.

5 декабря. Я стала спокойней. Ничего. Я выдержу и это. Я не девушка из фильма. Я русская женщина.

20 января 1945 года. Зачем было так безжалостно будить прошедшее. Ведь это все — прошлое. Только прошлое. Надо все забыть. Забыть. Забыть.

Нереида

Звонок у входной двери раздался около полуночи. Анна не спала. Ленясь постелить, она давно уже лежала на кушетке с книгой марксовского Гамсуна в руках и читала «Пана». Неожиданный звонок был резок и тревожен. Анна отбросила книгу, вскочила. Ступив на пол в чулках, она сделала было шаг, но