едва ли не снисходительно. — Конечно. Он мне столько успел сказать о тебе — о том, какая ты талантливая, про твой абсолютный вкус, про твою абсолютную память, про твой абсолютный слух! Поэтому он и любил тебя, а не меня. Но ты не родила. А я родила.

Она порывисто встала из-за стола, Анна гневно глянула на свою обидчицу, та стояла на фоне открытой крышки рояля — стройная, юная, со сцепленными пальцами под еле заметной грудью, — и вдруг глубокая тень обреченности нашла на детское ее лицо, и Анна едва не кинулась к ней, чтоб снова обнять, прижать к своей груди — мягкой, любящей, безутешной. Марина подошла к кушетке, тронула сына — поправила рубашечку, подушку, одеяло, села подле него и опустила повинно голову.

— Прости меня, Аня, пожалуйста. Понимаешь, я ведь хотела родить. Мне было одиннадцать или двенадцать, когда я в первый раз услышала у нас в училище от старших, что балерины не рожают. И я все время думала об этом, как же так, я счастлива, что учусь балету, что буду танцевать в Большом, но я из-за своей работы, из-за любимого балета, никогда не буду иметь ребеночка. Но ведь были случаи, вот Айседора, например, хотя говорят, не классической легче. И я сказала себе, давно уже решила, что у меня, конечно, будет ребенок, и пусть мне придется мучиться, доказывать, но после того, как он родится, вернусь, я буду танцевать! И я ждала, понимаешь, ждала и знала, что надо быть совсем еще молодой, чтобы физически справиться, чтобы организм после родов не помешал. Ну вот, такое было настроение. В тот вечер, когда он рассказывал про Нереиду, про рождение ее сына, я вдруг подумала, нет, почувствовала, что это может вот сейчас случиться — вот так, ну, понимаешь, с ним — ведь он чудесный, Анечка, правда?!

И не Анна — Марина кинулась к ней и, стукнув коленками об пол, уткнулась головой в ее юбку. И в юбку глухо говорила, а потом, минуту спустя, продолжала, держась за Анну ладонь о ладонь и сидя у ее ног. Она говорила нежности, обращенные и к общему их возлюбленному, и к сыну, и к Анне, она говорила, что помнила Анну все время, потому что помнила его слова о том, что Анна и он будут вечно любить друг друга; она оправдывала и его, начавшего свои ласки — пусть, пусть грубо и властно; она оправдывала и себя, отдавшуюся его ласкам, не сопротивляясь, — я не играла, я захотела быть с ним, — и это она ему показала, сразу в ответ целуя его и лаская, и, значит, было общее их согласие, и, значит, было все хорошо. И вот что он сказал ей в ночь их любви: «Я уже не слишком молод. Жизнь артиста проходит так, что он чаще всего не создает семьи, и я тоже редко об этом задумывался. Но я мечтаю о сыне. Я хотел бы, видеть рядом с собой красивого, умного, ловкого сына. Я назвал бы его Ахиллесом, он был бы бог, герой и человек. И то будущее, которое вы строите в своей великой, такой прекрасной стране, принадлежало бы ему. Я бы гордился им, а он, возможно, был бы горд своим отцом».

— Так он сказал, — заключила Марина. — Я помню, как я прижалась к нему, как обняла его крепко-крепко, чтобы только не выдать себя, не сказать, что хочу, как он, еще больше, чтобы ребенок родился, я что-то, наверное, шептала, но так, что он не слышал или не понимал, но я тогда, в ту минуту, тоже себе обещала, если родится сын — он будет Ахилл.

В последовавшей долгой паузе смешенье противоречивых чувств — любви и ревности, и сожалений, несбывшейся мечты, и тихой материнской радости и нежности к дитяти, тревога о грядущем, надежды на судьбу, которая устроит так, что вновь придет DER WANDERER — Скиталец — AN DIE FERNE GELIEBTE — К далекой возлюбленной, — смешенье противоречивых чувств витало над Ахиллом, он спал, не ведая, что фатум уже встряхнул в горсти и бросил кости.

— Пора, — сказала Марина. — Скоро два. Я пойду.

Она поднялась. Встала с места и Анна.

— Может, все-таки останешься? — неуверенно спросила она.

— Нет-нет, — решительно покачала головой Марина. — Я должна ночевать только дома. Все обойдется. Спасибо, Анна. Я заберу его через день или два. И буду заглядывать. Ты справишься? Он спокойный. Видишь, как спит?

— Ты за… — Анна должна была перевести дыхание, чтобы произнести: — За Ахилла не волнуйся.

— Спасибо, спасибо, прости!

— И Лида, слышала? — поможет.

— Она добрая.

— Они с мужем были бездетными, а ребенка очень хотели.

— Были бездетными — и разошлись?

— Он арестован. Марина, я вижу, ты смелая, ты права, так надо, иди домой, все будет хорошо. Но, наверное, лучше не приходить сюда, к Ахиллу. Пусть неспокойное время пройдет. Я уверена, и ты будь уверена, что ты ни в чем не виновата.

Спящий Ахилл был обцелован матерью в лобик и в щечки, и во влажные локоны на макушке. Рубашечка, подушка, одеяльце снова и снова были обтроганы и поправлены. Были пролиты слезы, и много раз было шепотом сказано — Хилечка, Хиленька, Хиля, Ахильчик, малышенька, мальчик мой, солнышко.

Женщины обнялись. Когда Марина переступала порог квартиры, Анна сказала: «Укутайся получше, ветрено там». — «Мне недалеко», — ответила Марина. И, стоя у открытой двери, Анна долго слушала, как за витком виток, переступая быстро и легко по лестничным ступенькам, перебегая торопливо по площадкам, спускалась ниже, ниже, ниже, смолкая, растворяясь, в глубине и тишине, как в омуте, в воде, в подводном гроте Нереида…

Ночную Москву продувал леденящий ветер эпохи. За Мариной пришли в четыре. Через час, еще не начав соскребать с тротуаров наледи, дворники стали вывешивать на домах флаги с черной каймой: страна в пятнадцатый раз поминала Вождя и Кровавое воскресенье.

Ахилл на Скиросе

Прошло два месяца. В конце марта Анна уезжала на гастроли. Утром, в день ее отъезда Лида устроила вкусный завтрак, за которым маленький Ахилл, против обыкновения, не распевал крикливых песнопений, не размахивал ложкой и не вымазывался вареньем. На улицу вышли все трое — Анна в шубке, с чемоданчиком в руках, Лида в теплом плюшевом жакете, в шерстяном платке на голове, и Ахилл, у которого был тоже на голове платок, концы которого крест-накрест пересекали спереди ватное пальтишко и завязывались где-то за спиной. Он нес лопатку и жестяное ведерко, служившие ему