– Не хами полиции! Не хами полиции! Запомни, шваль: не хами полиции!

С каждым ударом ребята синели, из них словно выпускали воздух. Когда сыщик разжал хватку, оба оказались на полу. Рыжий пробовал встать, но ему это не удалось. Тогда Лыков поднял его за бороду одним сильным рывком и спросил:

– Ты все понял?

– Да, ваше высокородие…

– Объясни всем.

– Слушаюсь…

– Брысь!

Фартовые на подгибающихся ногах бросились прочь. Тут только к Алексею Николаевичу подоспели оба надзирателя. Они пытались что-то сказать, но тот рявкнул:

– Фамилии!

– Что-с? – спросил тот, который выпускал новичка погулять.

– Ваши фамилии. Ну? Чего не понятно?

– Я Лучков, а он Платонов.

– Почему пустил этих двух без разрешения начальства?

– Так они каждый день ходят. К Кургану-Губенке, по расчетам за сапоги.

Лыков и сам уже понял, что вошел в раж и пора бы остыть. Он выпустил пар, постоял немного молча. Оба служивых ждали; на их лицах появилось даже сочувствие.

– Прошу меня извинить, господа. Сорвался. Когда всякая босота хамит…

– Понятное дело, ваше высокородие, – утешительно ответил Платонов. – Из князи да в грязи. Кому хошь обидно будет. Вы того… пообвыкните, что ли. Мы обязаны рапорт составить, однако, учитывая ваши заслуги, промолчим. Так, Лучков?

– Промолчим, ваше высокородие. Только уж вы в следующий раз не на глазах у надзирателей лупите, а где-нибудь в уголке. Будьте любезны.

– Буду. Спасибо. Ивану Макаровичу все же сообщите, чтобы он был в курсе. А он решит, подавать по команде или нет.

– Иван Макарович сор из избы выносить не станет, он вас шибко уважает, – возразил Лучков. – Такое рассказывал! А правда, что у вас Георгиевский крест за турецкую войну?

– Правда.

– А про одиннадцать ранений?

– Тоже.

– А что вы не то пять, не то шесть уголовных кончили при аресте? Самую что ни на есть мразь…

– А вот про это позвольте умолчать, – улыбнулся Лыков и протянул надзирателям руку: – Благодарю.

Полицейские пошли в камеру. Околоточный смотрел на Лыкова по-новому, потом выдохнул:

– Вон вы какой, оказывается…

– Какой?

– Да все бы наши начальники были такие, то была бы служба!

– А что за дерзкие ребятишки? – сменил тему сыщик.

– Из татебного отделения. Вовка да Жоржик, дрянной народ. Числятся в свите тамошних заправил. Теперь они на вас затаят обиду.

Взвинченный Курган-Губенко встретил их на пороге:

– Что там за шум? Я жду старших по работам с ведомостью, а их все нет.

– Рыжий и белобрысый? Они сегодня не придут.

– Это почему же?

– Вести себя не умеют. Словили за дело.

– Да что это такое? Как понять – словили за дело? Вы что, первый день в замке и уже устанавливаете свои порядки?

Лыков подошел к приставу и тяжелым взглядом заставил его замолчать. Потом сказал четко:

– Да, устанавливаю. Лафа кончилась. Передайте вашим подельникам, чтоб знали свое место. Иначе рассержусь.

– Я…

– Что «я»? Не понял еще, пристав? И тебя не будет, и их. В порошок сотру.

Курган-Губенко посмотрел на сыщика внимательно, что-то решил для себя и вышел из камеры.

В его отсутствие Лыков устроил вечернее чаепитие. Он разложил на столе принесенные с собой три марки фамильного чая, рафинад, мятные жамки и рахат-лукум. Пакора с Огарковым несказанно обрадовались угощению. Оба были чаевники, но люди без средств, а богач пристав пил чай в одиночку, с соседями не делился. Теперь голодранцы блаженствовали…

Курган-Губенко появился лишь к отбою. Посмотрел на остатки пиршества, молча лег на кровать и отвернулся к стене. «Интересно, куда он бегал, – подумал Алексей Николаевич. – Уж не к капитану ли Сахтанскому? Тогда завтра жди неприятностей».

Подозрения сыщика подтвердились на следующее утро. Сначала Четвертый коридор вышел на утреннюю молитву, и новенький впервые увидел всех товарищей по несчастью. Публика оказалась разнородная. Тифлисские моколаки держались отдельно, так же как и купечество. Особняком стояли бывшие бригадный начальник и уездный предводитель. Выпрямившись на пороге, нехотя крестился лжебанкрот Салатко-Петрищев. «Легавая» камера вышла на молитву не в полном составе: пристав решил поспать подольше. Федор шепнул Лыкову, что он делает так всякое утро.

По окончании молитвы, едва бывшие полицейские заварили чай, на пороге возник смотритель. Он сказал, не заходя внутрь:

– Доброе утро, господа. Алексей Николаич, можно вас на пару слов?

Сыщик вышел. Кочетков отвел его в сторону и спросил:

– Что у вас вчера произошло? Говорят, вы побили двух жиганов?

– Извините, Никанор Нилович – опять не сдержался.

– Второй раз уже такое. Подведете под монастырь и себя и меня! Говорю же, мой помощник спит и видит, как занять должность. Ябеду теперь сочиняет, облудник.

– Его донос попадет к Хрулеву, капитану самому это боком выйдет, – пробовал успокоить смотрителя арестант.

– Все равно, Алексей Николаич, извольте держать себя в руках! Не давайте ему материала ни на себя, ни на меня!

– Виноват, виноват, сам понимаю. Буду сдерживаться. Трудно молчать, когда всякое отродье тебе хамит…

– Жиганы обратились в тюремную больницу, – продолжил Кочетков уже спокойно. – Ушибы головы, на шеях отпечатки пальцев. Ничего страшного, но они под впечатлением.

– Подали жалобу?

– Сначала не хотели, очень уж вы их напугали. Но пришел Сахтанский и заставил написать. Что вы будто бы набросились на них в этом коридоре, в присутствии дежурных надзирателей и заключенного Пакоры. Беспричинно.

– Можете спросить у Пакоры, как все было на самом деле. Два мерзавца шли мимо, увидели меня и давай паясничать. Мол, заступил за постромки, ты теперь как мы. И еще назвали бабой. Вы же знаете тюремные нравы. Стоит только дать себя в обиду – потом уже все, затопчут.

Статский советник пожевал губами и сказал:

– Надзирателей я предупрежу, они будут отрицать. А ваш Пакора не выдаст?

– Судя по всему, он честнее других моих сокамерников, вместе взятых. Нет, не выдаст.

– Да… – Начальник тюрьмы вздохнул, снял фуражку и почесал лысину. – Задали вы мне работы…

Лыков не стал извиняться в третий раз. Кочетков молча протянул ему руку и удалился в сборную. Через минуту оттуда выкатился гуттаперчевым мячиком Непокупной и подбежал к сыщику: