Странно, обычно она моих дружков не жаловала.

– От горшка два вершка, а рожи уже криминальные, – вздыхала она над моими школьными фотографиями. – А этот справа вообще – вылитый уголовник.

– Это Славка Карачун, – встал я тогда на защиту товарища. – Он просто нефотогеничный.

– Карачун? – Фёкла страшно обрадовалась. – Вот я и говорю! Разве может в приличной семье родиться ребенок с такой фамилией? Карачун – он и в Африке Карачун!

– Но он же не виноват, что таким родился, – мямлил я, отчаянно цепляясь за Славкину нелегкую долю. – В конце концов, фамилию можно и поменять!

– Но не гены! – Она торжествующе вздернула вверх палец. – А еще и в нашем районе… Тут же кругом одна нищета! Куда ты от нее денешься?

Я уже знал по опыту – если к спору подключались гены, он становился бессмысленным. Поэтому я сразу сказал:

– Ладно! – И спрятал Славку подальше в полку. А сам подумал: «Ну ничего! Когда ты умрешь, я буду дружить с кем захочу».

И еще язык ей показал, когда она отвернулась. А теперь, как вспомнил, у меня сразу вся земляника в животе свернулась.

«Вот дурак! – Я быстро зажмурился. – Она же сейчас услышит, о чём я тогда думал».

Но, судя по сопению, Фёкла и так уже всё услышала. Надулась, конечно.

– Прости, – сказал я виновато. – Я же тогда не знал, что это – навсегда.

– Что навсегда? – спросила она печально.

– Умирают, – выдавил я через заложенное горло. – Что так умирают, навсегда.

Ржавый с тихим ругательством спрыгнул на землю:

– Ты опять шепчешься?

– Не шепчусь. – Я с трудом проглотил ком в горле. – А тебе что?

Он, отдышавшись, пожаловался:

– Да я ору-ору сверху, а ты стоишь как пень – вообще не реагируешь. Глухой, что ли?

– А, – сказал я вместо ответа. – И что ты мне орал?

– Ничего хорошего. – Рыжий стряхнул ошметки коры с ладоней. – Не видно ни черта, вот что.

– Вообще ни черта? – обалдел я.

– Деревья только. Там их море! – Ржавый многозначительно прищелкнул языком. – Считай, мы с тобой попали!

– Да уж, – подхватил я с озабоченным видом. А сам вот ни капельки не испугался. Я теперь вообще ни о чём думать не мог, только о Фёкле. А что, если она из-за меня умерла? Ну, из-за той глупости со Славкой? Я же вроде как колдун. Может, сам всё это и накликал.

– Что ты болтаешь ерунду всякую? – закипела Фёкла. – Тебе уже не пять лет, чтобы в такие сказки верить.

– Вот именно что не пять! – никак не успокаивался я. – И потом, что мне думать? Разве люди так умирают?

– Как так? – заворчала она.

– Ну вот так! – У меня заныло в животе. – Лег, и всё. Как ты.

Она обиженно фыркнула:

– А тебе почем знать – как я? Тебя же рядом не было.

И вдруг притихла, добавив совсем уже шепотом:

– Ты же в это время шастал – невесть где.

Передо мной всё закружилось: Ржавый, сосны, небо – как калейдоскоп. Значит, я правильно думал… Всё это время… А еще же врал сколько. Сам себе врал, дурак! Говорил, всё случайно. А она вон тоже так думает, что из-за меня. Из-за меня она там… Она же тогда прямо сказала, мол, ты вечно опаздываешь. Ну, когда я Ржавого спасал! А ее вот не смог. Потому что шастал… Как она там выразилась? Невесть где?

Я, наверное, упал бы лицом вниз, если бы Ржавый не схватил меня за майку. И так тряханул, что всё сразу стало на место – и его лицо, и сосны, и небо. Только желудок в горле застрял. А там еще и земляники набилось – жуть.

Я задышал – глубоко, как чудище. И сразу почувствовал, что всё съезжает обратно вниз – и живот, и земляника.

– Слушай, ты меня так больше не пугай! – Ржавый с хмурым видом топтался рядом. – Ты что, переел? Тебе плохо?

Я помотал головой.

– Посидим давай, хочешь?

Я кивнул, и мы сели в траву. Ржавый молчал, и я вместе с ним. Просто боялся открыть рот, чтобы меня не вырвало. Всё-таки Ягодоедун из меня – никакой. Зря только притворялся!

Я вдруг сказал:

– Ты молодец. С сосной этой. Додумался же!

– Подумаешь! – Ржавый отмахнулся, но всё равно было видно, как он польщен.

– И фамилия у тебя хорошая, – не пойми зачем добавил я и вдруг хихикнул: – Кретилин.

Ржавый заметно напрягся:

– Ты чего ржешь?

– Я тебя Кретининым называл, – вырвалось у меня. – Вот чего!

– Ха-ха-ха!

Нормально, да? Вместо того чтобы дать мне по уху за такое, он сел и ржет как ненормальный. Ну и юмор у человека.

– А я тебя Севастополем Стёповичем, – выдавил он сквозь смех. – Стёбовичем!

– Чего? – Я вдруг тоже засмеялся. – Севастополем?

– Ну да. – Ржавый кивнул, всё еще хохоча. – Ты же Сева! Значит – Севастополь.

Я хихикнул:

– Вообще-то Всеволод. – И тут же прикусил язык. Вот со мной всегда так. Только дай волю чувствам, так вместо них сразу всякая глупость сыпется.

– Ну чего… нормальное имя. – Ржавый смущенно заерзал на месте.

С чего это, интересно? Я думал, его сейчас вообще прорвет от этого Всеволода, а он…

– Бывает и похуже. – Рыжий вдруг порозовел. И я сразу заподозрил неладное.

– А тебя как зовут? – спросил я в лоб. Ну а что? Он со мной тоже не церемонился!

– Не скажу! – Ржавый мотнул головой.

– Как это не скажу? – Я прямо разобиделся. – Ты же мое имя знаешь.

– И что с того? – Он нагло пожал плечами. – Я тебя за язык не тянул!

Я толкнул его в плечо:

– А ну говори!

– Я же сказал – отвали! – Он двинул мне коленом.

– Ах так! – Я заехал ему рукой – дважды! И мы стали мутузиться. Ржавый был скользким и всё время вырывался, но я особо и не давил его – он же и так весь в ранах. Только под конец сорвался – повалил на землю и стал душить, как меня тогда – Штык. А он как начал ногами сучить. И верещал еще. Я сразу понял, щекотка для него – хуже смерти!

– Всё-всё, сдаюсь, – прохрипел он сквозь хохот.

Я, тоже задыхаясь, откатился в сторону и не своим голосом просипел:

– Твое имя, белый человек?

Он, конечно, никакой не белый, а рыжий, как майский жук. Но, по сути, какая разница? Мы же всё равно одной крови!

Рыжий сел, привалившись к сосне. Глаза у него были закрыты.

– Я своим двух вещей простить не могу, – сказал он тихо.

Я сразу весь напружинился. Кому своим? Родителям?