В моих беседах с Ицхаком почти не звучало политических тем. Его отношение к арабскому миру было сложным. Он серьезно относился к самому арабскому народу, к его культуре и к его враждебности. Как и Гамлиэль, он не испытывал к этому миру ни ненависти, ни пренебрежения, он не питал иллюзий насчет участи слабых и поэтому считал, что евреям больше нельзя давать слабину. Вот и все, что он говорил на эту тему. Ближе всего он подошел к более широкому анализу, когда, описывая положение беженцев в Иордании, вспомнил вдруг одну притчу. «Чего наши вожди никак не поймут о нашем регионе, — сказал он, — это важности понятия „месть“».

Жил-был бедуин, продолжил он. Его брата убило соседнее племя. Племенной кодекс требовал, чтобы бедуин отомстил за брата, но тот всё не мстил — ни в год убийства, ни через год, ни потом. Так минуло двадцать, тридцать лет, бедуин состарился и только по прошествии сорока лет все же расквитался за смерть брата. И тогда соплеменники, придя к нему, спросили: «Зачем ты поторопился?»

Поиски Рыжего ничего не дали, его напарник Эфраим покинул Амман и объявился в Бейруте. Он не находил себе места, не сомневаясь, что за ним следят. Он не отходил далеко от киоска «Три луны», подвергая опасности других агентов, тоже вернувшихся после недолгого отсутствия, когда было отменено решение отозвать их в Израиль. Всем им было не по себе, все понимали, что Рыжий может расколоться на допросе и что это чревато для них серьезными последствиями: стуком в дверь среди ночи, выворачиванием рук, стаскиванием с кровати, приставленным к виску дулом, сырой камерой, капюшоном и петлей. В конце концов пришлось затолкать перепуганного агента в «олдсмобил», и Якуба отвез его под покровом ночи к ливанско-израильской границе. Хоть это и была граница между враждующими государствами, забор на ней еще не вырос, так что для перехода на другую сторону достаточно было дождаться, когда уйдет подальше ливанский патруль. На той стороне, притаившись в темноте, ждали несколько сотрудников Отдела. Якуба запомнил, как Эфраим переходил с чемоданчиком границу, возвращаясь в еврейское государство после проваленного задания.

В начале июля в одной из иорданских газет появился указ короля Абдуллы об утверждении смертного приговора еврейскому шпиону, «солдату израильской армии». Можно было подумать, что имеется в виду Бокай, но в заметке фигурировало другое имя — Элиягу Хадер Насер; у Рыжего был другой псевдоним. В оформленном при британском мандате фальшивом удостоверении личности разведчика, имеющемся в архиве Пальмаха, тот именуется Наджиб Ибрагимом Хамудой:

Поступила также информация об аресте четверых, заподозренных в шпионаже, из которых троих отпустили, а одного повесили, однако казненный был якобы арабом; в этом случае Рыжий должен был оказаться среди отпущенных. Если только он не остался верен легенде и не был повешен как араб.

Для Ицхака и Гамлиэля самый памятный момент был связан не с пропавшим разведчиком. Ничего не добившись в Аммане, они переехали в Иерусалим, где исчез их рыжий товарищ. После прошлогодних ожесточенных боев город остался разделенным надвое: Западный Иерусалим принадлежал теперь евреям, Восточный, включая Старый город, — Иордании, поэтому при поездке из иорданской столицы в Восточный Иерусалим не приходилось пересекать границу. Сев в Аммане в маршрутное такси, они покатили на запад через Эдомские горы, через реку Иордан, в Иудейские горы. После короткой остановки у исламской святыни Наби Муса, чтобы помолиться вместе с другими пассажирами, они продолжили путь через пустыню по узкой дороге, ведшей к Эль-Кудсу — так арабы называли Иерусалим.

Внутри стен Старого города они оказались уже вечером. Вокруг было темно. Древние улицы оставались изрытыми после войны, электричество не горело. Разрушенный Еврейский квартал был пуст: его жителей изгнали, народу, веками молившемуся у Западной Стены, запрещено было к ней приближаться.

Двое агентов поселились в гостинице «Петра», памятной Ицхаку по его довоенным заданиям в Иерусалиме, стоявшей — и стоящей до сих пор — у Яффских ворот. Оказалось, что гостиница частично используется иорданской армией, патрули которой расхаживали вдоль стены, следя через линию перемирия за еврейским сектором. Бои стихли, но иногда возобновлялась снайперская стрельба. Ицхак представился офицеру, как будто бывшему у военных за главного, сказав, что они с другом живут теперь в Ливане и приехали навестить свою родину, Палестину. Офицер проявил дружелюбие, менеджер гостиницы вспомнил Ицхака по довоенным временам и порадовал его, назвав «одним из славных бойцов джихада из Яффо» и поселив в хороший номер.

Иорданский офицер приказал одному из своих солдат провести гостей по армейским постам на стене; остатки этих позиций сохранились до сих пор — грубые бетонные блоки поверх изысканной оттоманской кладки. Ицхак и Гамлиэль последовали за проводником вверх по темным ступенькам, поднялись на гребень стены, к бойницам, — и их взорам открылся залитый светом еврейский Иерусалим.

Суровый город 1949 года не мог быть ярко освещен. Бои только что закончились, и полоса ничейной земли прямо перед ними была опутана колючей проволокой и завалена обломками. Но обоим запомнилось не запустение, а радостное сияние.

С арабского поста их взорам открылись здания в центре Иерусалима, оживленное движение на улице Яффо. Это было наибольшее их сближение с народом, с которым они разлучились, — с уцелевшими сотрудниками Отдела, с бойцами Пальмаха, со своими родными, с девушками, жившими в их мыслях.

Большую часть времени, прожитого на нелегальном положении, Ицхак был занят шпионажем и подрывом кораблей. А еще он скучал в киоске, играя совсем крохотную роль в жизни ливанской столицы — продавая школьникам сандвичи и ластики. Ластики и были его реальностью. Реальностью была улыбка, которой он встречал мальчугана, покупавшего леденцы. Реальностью была Жоржетта. Торговля в маленьком киоске в арабском городе тоже была реальностью. Все это могло бы быть его настоящей жизнью, если бы он не сбежал из Алеппо, если бы на него не пал выбор разведчиков, если бы не случился невероятный поворот в его судьбе, устремившейся в опасное русло. Что до еврейского государства, то оно сводилось для него к треску в радиоэфире. Возможно, его вообще не существовало. А если оно и было, то ему был отмерен короткий срок. Даже если бы оно устояло, Ицхак вряд ли дожил бы до встречи с ним.

А тут оно предстало перед ним вживую: спешащие по улице люди, плачущие дети, сохнущее на веревках застиранное белье и сияние электрических огней. Родной народ Ицхака покупал-продавал, жил под прицелом иорданских стрелков, засевших на крепостной стене; он, как и прежде, был отделен ощетинившейся границей, оставался недосягаемым, зато раскинулся здесь, прямо перед ним. Это ради него гибли друзья Ицхака, к нему тянулась его душа — к Государству Израиль.

Тем временем в застенках военной тюрьмы девятнадцатилетний парень писал письмо. Тюрьма находилась в Аммане, недалеко от горы Нево, посреди пустыни, где — на другой стороне Иордана, но видя за рекой Землю обетованную, — угас некогда Моисей.