Собственно социологический этап концептуализации «практики» начинается в 70‐х годах XX века. В 1972 году П. Бурдьё опубликовал «Набросок теории практики» [Bourdieu 1977], в 1973 году вышла работа К. Гирца «Интерпретация культур» [Geertz 1973]. Следует отметить, что оба этих текста являются скорее социально-антропологическими, нежели социологическими: корнями они уходят в опыт анализа и интерпретации полевых антропологических исследований, однако наибольшее влияние данные работы оказали именно на социологическую теорию. Благодаря им понятие практики становится востребованным в социологическом теоретизировании «инструментом фокусировки».

Почему апелляции к категории практики столь часты именно в 70‐х годах прошлого века? Здесь сыграл свою роль сформировавшийся в послевоенной социологии запрос на новый теоретический язык описания, свободный от антагонизма классических подходов. В. В. Волков справедливо отмечает:

Развивая этот тезис, можно заключить, что категория практики изначально служит для снятия фундаментальной дихотомии социологии – субъективизма / объективизма. Эта теоретическая интенция обусловлена третьей конститутивной чертой понятия практики – чертой, берущей свое начало не в эмпиристской философии Юма, а в диалектической философии Гегеля.

Работа П. Бурдьё «Le sens pratique», в которой автор подробно излагает свою концепцию практико-ориентированной социологии, содержит явную аллюзию на гегелевскую идею «практического чувства». Собственно, «Практическое чувство» – это один из возможных переводов названия данной работы на русский язык. Однако переводчики выбрали другой вариант – «Практический смысл» – поскольку «чувство» содержит в себе «…поворот к субъективизму и психологизму, отсылку к сознанию» [Шматко 2001: 549]. В то же время перевод «sens» как «смысл» затрудняет понимание практики в качестве дорефлексивного акта, который принципиально отличен от действия в веберовском определении, основанного на субъективно полагаемом смысле.

«Практическое чувство» – понятие, введенное Г. Гегелем в работе «Феноменология духа».

Практическое чувство – не субъективно. И в равной мере – не объективно. В данном концепте не содержится никакой отсылки к сенсуализму (это подозрение переводчиков работы Бурдьё на русский язык не вполне обоснованно). Будучи этапом становления практического духа, практическое чувство лежит «по ту сторону субъективного и объективного», не зная «ни субъекта, ни объекта». Более того, по Гегелю практическое чувство предшествует самому различению субъективного и объективного, внутреннего и внешнего. Про практическое чувство нельзя сказать, что оно есть лишь продукт самодетерминации или детерминации извне. Являясь чем-то «в себе и для себя» определенным и одновременно, подчиненным определенности внешних воздействий, практическое чувство оказывается вне оппозиции внутреннего / внешнего.

Благодаря гегелевскому обоснованию данного понятия, идея практики в социологии позднее дополнится еще одной конститутивной характеристикой:

– практика находится вне оппозиции «субъективной / объективной» определенности, она располагается по ту сторону «внутреннего» и «внешнего», будучи диалектически «в себе и для себя определенной» и одновременно, внешне детерминированной.

Применительно к изучению повседневности тезис о неразличимости «внутреннего» и «внешнего» формулируется следующим образом: повседневные практические действия и условия их совершения (например, «городская среда») не существуют в отрыве друг от друга, а образуют неразрывное динамическое единство. Иными словами, действия и их условия растворяются во внутренне недифференцированном понятии практики.

В результате стремительной пролиферации «практика» перестает рассматриваться как атрибут повседневности и преобразуется в метакатегорию социологического исследования. Сказав, что практики суть «всё», можно редуцировать к совокупности практик любой предмет социологического исследования – город, право, самоубийство, религию, науку; или, говоря словами классика: «платье, жену и страх войны» [Шкловский 1983]. В итоге устраняется различие между микро- и макроанализом и апелляция к рутинным, структурированным практическим действиям используется с равной аргументированностью в изучении процедур выставления оценок во французских университетах [Bourdieu 1988: 194–225], лабораторных исследований [Latour, Woolgar 1979], опросов общественного мнения [Шампань 2001: 230–279], уличных демонстраций [Шампань 2001: 282–292], армейских институтов [Пэнто 2001: 24–74], государственной статистики [Мерлье 2001: 178–215], безработицы [Мерлье 2001: 154–162], самоубийств [Гарфинкель 2007]. Отсюда – один шаг до «практической деконструкции» городского пространства, переописания города как набора рутинных практик – не субъективных и не объективных, не внутренних, и не внешних. Но чтобы сделать этот шаг не хватает последнего фрагмента теоретического паззла, ключевой концептуальной интуиции современной теории практик.

«Витгенштейновской революции».

Летом 2000 года трое полицейских остановили междугородний автобус на выезде из Нью-Йорка. «Рутинная проверка» – сказал старший по званию водителю, после чего занял его место и закрыл переднюю дверь. Второй полицейский встал около задней двери автобуса. Третий начал медленно двигаться по проходу, наблюдая за реакцией пассажиров. Его внимание привлекли двое молодых людей. Полицейский спросил одного из них, по фамилии Браун, есть ли у того багаж. Пассажир ответил, что есть. «Вы не против, если я его обыщу?» – спросил офицер. Браун достал с полки рюкзак. Ничего не обнаружив, полицейский продолжил: «Вы не против, если я обыщу вас?» (дословно: Do you mind if I check your person?). Браун не ответил, но встал и поднял вверх руки. Полицейский нашел приклеенный скотчем к животу подозреваемого пакетик с кокаином и задержал Брауна, зачитав ему стандартное «предупреждение Миранды». Аналогичная процедура повторилась и с приятелем Брауна по фамилии Дрэйтон. Дрэйтон сходным образом согласился на обыск и тоже был задержан после обнаружения спрятанной на теле порции кокаина.

В 2002 году дела Брауна и Дрэйтона дошли до Верховного суда США [United States v. Drayton 2002]. Причина апелляции напомнила судье другой случай – прецедент тридцатилетней давности (1971). Тогда шестеро молодых людей – Джоуи Гонсалес, Роберт Бастамонте, Джоуи Алкала и трое их друзей – были задержаны полицейскими небольшого городка в северной Калифорнии. Подозреваемые находились в машине, которую остановил патрульный. За рулем был Гонсалес, права из всей компании оказались только у Алкалы, а автомобиль, как выяснилось, и вовсе принадлежал его брату. Все пассажиры, подчиняясь требованию патрульного, вышли из машины, двое других подоспевших полицейских попросили разрешения заглянуть в багажник. Произнесенную полицейским фразу – «Does the trunk open?» – мой коллега Кирилл Титаев предложил переводить (скорее по смыслу, чем по форме) аналогичной фразой из практики российских полицейских: «Багажничек откроем?». Алкала ответил «да» и открыл багажник, в котором полицейские обнаружили три украденных банковских чека. На основании этой находки Роберт Бастамонте был позднее обвинен в попытке мошенничества [Bustamonte v. Schneckloth 1973]. В 2002 году это дело всплыло в Верховном суде вновь, на этот раз в качестве прецедента.