Он должен был вернуться сегодня.

По крайней мере, сегодня исполняется ровно шесть месяцев со дня его отъезда, а он утверждал, что его командировка – на полгода, если он не решит ее продлить.

Я сменила свой номер на прошлой неделе, и это в некотором роде ознаменовало тот факт, что я решила окончательно отпустить Исайю из своей жизни, отпустить то короткое время, которое у нас было, отпустить все вопросы, на которые никогда не будет ответов. И все же он постоянно пробирается в мои мысли – без разрешения. Мелроуз говорит, что мне нужно научиться медитировать, чтобы мысленно положить мои думы об Исайе на облако и легким дуновением отправить прочь.

Я считаю, что она несет чушь.

Я пробовала это… дюжину раз… и ни разу не сработало. Эти раздумья просто возвращаются ко мне с новой силой, задерживаются дольше и с десятикратной интенсивностью мстят за свое изгнание.

Это как болезнь, неизлечимая хворь.

Рейч говорит, что мне требуется завершение ситуации. Мел говорит, что мне нужно сходить к мозгоправу, что, с моей точки зрения, изрядный перебор, но она – дочь своей матери, а ее мать придерживается мнения, что мозгоправы – ответ на все жизненные проблемы. Ну, и еще снотворное.

Все, что я знаю, – я просто хочу продолжить жить дальше и не париться, не зная, почему он перестал писать мне или почему я все еще придаю этому какое-то значение.

– С тобой все в порядке? – Рейчел повязывает фартук на талии. Утро вторника, начало смены. – Ты выглядишь слишком задумчивой.

Я заставляю себя улыбнуться.

– Да, со мной все хорошо.

– Я должна напомнить тебе о том, что у меня трое детей и что мой «детектор лжи» настолько силен, что может различить вранье за восемьдесят ярдов? Ты врешь, Риц. Не ври мне.

Собрав волосы в хвост на затылке, я поворачиваюсь лицом к ней.

– Я не спала всю ночь, проверяя все опубликованные случаи потерь нашей армии в зоне боевых действий, какие только смогла найти.

– Господи боже… Это еще хуже, чем мне казалось. – Рейчел сжимает переносицу двумя пальцами и кладет руку мне на плечо. – Ты нашла то, что искала?

Я прикусываю губу и качаю головой.

– Я не гордая, что уж там.

– Он жив?

Я пожимаю плечами.

– Насколько я могу судить – да. Не будучи близкой родственницей, я не могу получить доступ к определенным источникам.

– Ты идешь прямиком по тропе, спускающейся в ад, подруга. Поверни назад немедленно.

– Знаю, знаю. – Я провожу ладонью по лбу. – Просто… я разрываюсь между страхом того, что он ранен или с ним случилось что-нибудь еще, и злостью на него за то, что он вот так динамит меня.

– Солнышко, тебе нужно выкинуть его из своей жизни, – говорит она тем же мягким тоном, которым обращается к своему малолетнему ребенку, когда тот падает с велосипеда и обдирает колени. – Потому что, по какой бы то ни было причине, этот негодяй выкинул тебя давным-давно.

Я набираю в грудь воздух, пахнущий блинчиками и жиром, вслушиваюсь в симфонию столовых приборов, звучащую на заднем плане по мере того, как посетители рассаживаются за столики.

– Ладно, хорошо, – говорю я. – Я выкину его – и на этот раз по-настоящему.

– Радость моя, что ты делаешь в этот выходной? – спрашивает меня бабушка за послеобеденным чаем в субботу. Она видела, как я вернулась с пробежки, и зазвала меня к себе, спросив, не хочу ли я немного поболтать. Это всегда означало, что у нее что-то на уме.

Я все утро провела, носясь, словно сумасшедшая, в «Брентвудском блинчике и кофе», а потом, по возвращении с работы домой, решила – словно еще более сумасшедшая – пойти на пробежку, дабы проветрить голову.

– Я так далеко не задумывала, а что? – спрашиваю я, пытаясь перевести дыхание, пока она наливает мне горячего чая – своего любимого «Эрл грей» от «Fortnum and Mason», – а потом подталкивает чашку ко мне. Я отодвигаю стул от стола и сажусь рядом с нею, мой промокший от пота топ липнет к телу, и горячий чай сейчас выглядит особенно неаппетитно.

– Я спрашиваю потому, что Констанс устраивает для своего внука – Майлза, ты его знаешь, – вечеринку в «The Ivy». Кажется, какой-то преуспевающий голливудский продюсер оценил сценарий, который Майлз написал в своей школе кинематографии, а это большое дело. Ты должна туда пойти. Милая, он будет в восторге, если ты придешь отпраздновать это событие вместе с нами.

Бабушкины глаза горят, лицо сияет, и причиной тому не макияж от «Chanel» и не льстивый свет, который льется в многочисленные окна, выходящие на задний двор ее асьенды.

– Ты же знаешь, он обожает тебя, – продолжает она, растягивая розовые губы в широкой улыбке. – Каждый раз, встречая меня, он неизменно осведомляется о тебе. По сути, я только вчера столкнулась с ним, и он спросил, что ты собираешься делать. Даже узнавал, встречаешься ли ты с кем-нибудь…

– Ты серьезно? – Я ставлю чашку на блюдце, едва не опрокинув ее. Почему он задает моей бабушке такие вопросы, если я недвусмысленно дала ему понять, что он меня не интересует?

Бабушка кивает.

– Серьезно, как сердечный приступ.

– Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты так говоришь. – Я закатываю глаза. Я не придавала бы этому такого большого значения, если бы пару лет назад у бабушки не случился пресловутый сердечный приступ. – Особенно ни с того ни с сего.

– Где твое чувство юмора, милая? – спрашивает она, ее узкие плечи приподнимаются и опускаются, когда она весело смеется. – В любом случае, будет вечеринка, и ты должна прийти. Ради такого случая я даже свожу тебя на Родео-Драйв и позволю тебе купить новое платье.

Я протягиваю руку за зеленой фарфоровой чашкой и отпиваю глоток чая, обдумывая ответ. Я не хочу огорчать ее, но мне действительно нужно, чтобы она оставила меня в покое со всеми этими делами с Майлзом.

– Он сказал, что несколько недель назад у вас с ним было свидание, – добавляет она, склонив голову набок. – Он сказал, что это была одна из лучших ночей в его жизни. Должно быть, ты действительно произвела на него впечатление.

Ну да…

– Я просто высоко ценю его, – не умолкает бабушка. – Он такой добрый и интеллигентный. Твоему деду он понравился бы. Я уверена, что твой отец высоко оценит его, если ты когда-нибудь решишь представить их друг другу. Ты ведь понимаешь, я могла бы пригласить…

– Бабушка, – обрываю я ее, уняв дрожь в руках. Я никогда за все свои двадцать четыре года не обращалась к ней иначе, чем с любовью и уважением, но сейчас я должна говорить с ней прямо, чтобы положить конец ее непрерывным усилиям на этой ниве. – Майлз – занудный и неуклюжий, и у нас с ним нет ничего общего.