Тогда, в сновидении, мое подсознание озаботилось фактором, о котором бодрствующий Питер Пэн даже не вспомнил: а что произойдет с этой сферой жизни семнадцатилетнего Дракулы, сбежавшего из Вивария и оставшегося без ежедневной дозы антисекса?

Даже не будь того сна, сегодня проблема встала бы во весь рост… Она и встала. В лабораторном корпусе, у Дракулы, наблюдавшего за опытом из уголка… Внушительная, прямо скажем, проблема встала. Я еще подумал: на кого, интересно? Неужели на Красную мутантку?

А теперь вот еще и Тигренок со своей бьющей наповал сексапильностью… Лия отчасти кошка… Кошка на грани эструса, проще говоря – кошачьей течки. Или уже за гранью… А поскольку одновременно она отчасти человек, то внешние проявления эструса воздействуют на самцов этого вида…

Г-жи фон Лихтенгаузен здесь больше нет, а если где-то и остались ее запасы медикаментов, я не смогу самостоятельно подобрать нужный состав ни для А1, ни для прочих разновидностей, никогда не интересовался компонентами смеси, что фасовали по капсулам наши алхимики. Да и согласятся ли мутанты вновь принимать свой «бром», когда в их жизни наметилось столько нового и интересного?

М-да, скоро в Новой Голландии станет весело… И дополнительным бонусом к грядущей сексуальной революции – резкое обострение аномальных способностей у бывших подопытных.

Надо уносить отсюда ноги побыстрее…

* * *

Я шагнул в кабинет, и в первый момент показалось: в начальственном кресле действительно сидит покойный Илья Эбенштейн – сидит, уставившись в пол и нацелив лысину на вошедшего…

Потом Эйнштейн-второй поднял голову, и наваждение рассеялось. Кроме лишенного волос черепа, ничего общего.

Он сидел на двух подушках, снятых с дивана и положенных на сиденье кресла, иначе голова едва возвышалась бы над краем стола – тельце у Волдыря было крохотное и тщедушное.

Я решил, что прозвище Волдырь, не больно-то комплиментарное, никак не подходит для нового руководителя Вивария. И обратился по имени:

– Привет, Сэмми. С повышением тебя!

– Привет, Пэн. Ты здорово изменился за последние недели… Проходи, присаживайся.

По-русски Сэмуэл «Волдырь» Хогбенс говорил без малейшего акцента (в отличие от Лии-Тигренка, например), хотя тоже прибыл в Россию из Хармонта. По слухам, он так же чисто и без акцента говорил еще на пяти или шести европейских языках.

В отличие от прочих хармонтских аномалов «сыном сталкера» Сэмми Хогбенс не был. Происходил он из Хогбенсов-с-холма (Хогбенсы-с-реки, жившие в тридцати милях южнее, куда-то исчезли еще на заре позапрошлого века: просто взяли и все бесследно испарились, оставив дом и хозяйство в полной неприкосновенности).

Холм Хогбенсов угодил в Зону – оказался возле самой ее границы, но все же внутри Периметра. Разумеется, военные пытались их выселить. Разумеется, не получилось. Хогбенсы облюбовали свой холм несколько веков назад и будут жить на нем, пока самим не надоест.

Огромный, уродливый, обросший неимоверным множеством пристроек дом-лабиринт на вершине холма был лишь видимой и малой частью владений Хогбенсов. Под холмом имелся лабиринт куда более обширный и запутанный, протянувшийся, по слухам, на многие-многие мили. Про Хогбенсов вообще ходило много слухов…

Пауза затягивалась.

Я смотрел на Волдыря. Он тоже на меня внимательно уставился, опять склонив голову.

На самом деле видеть в обычном смысле этого слова Волдырь не способен. У него вообще нет глаз. Однако и слепым его назвать язык не поворачивается.

Он (предположительно) аномал-ультразвуковик с очень широкими возможностями – живой локатор, живой звуковой лазер. Обладает звуковой сверхчувствительностью: посылать специальные звуковые сигналы, как у сонара, ему не обязательно, достаточно собственного биения сердца, которое к нему же и возвращается в отраженном виде, принимается (предположительно, всей поверхностью черепа) и преобразуется в зрительные образы. В мозгу рождается достаточно четкая картина окружающего мира.

Все это, повторюсь, предположительно. Абсолютно умозрительная теория Ильи Эбенштейна. Прямому и непосредственному изучению Волдырь недоступен. А вот так… Недоступен.

Все приборы, пытающиеся «заглянуть» ему внутрь, сгорают мгновенно. И те, что пытаются снять параметры внешними датчиками – электрокардиографы, электроэнцефалографы и т. д., – сгорают тоже. Черт возьми, в его личном деле даже фотографии нет! Цифровые фотокамеры горят, а с пленочными происходит та же история, что и с рентгеновскими аппаратами: пленка мгновенно засвечивается.

Иногда, если Сэмми в хорошем настроении и склонен пошутить, приборы не гибнут, но выдают такую ахинею, что верить им невозможно… У всех Хогбенсов странное чувство юмора.

В свое время Илья Эбенштейн, крайне раздраженный поломками дорогостоящей аппаратуры, недрогнувшей рукой вписал Сэмми Хогбенсу в карточку аномала маркировку «Волдырь». А в графе «тотем» вообще накорябал слово, каким выражаться в приличном обществе не принято. Впоследствии нехорошее слово заменили четырьмя вопросительными знаками, но Волдырем Волдырь так и остался, больно уж подходило это прозвище к его бугристому мягкому черепу…

– Ну и как тебе Новая Голландия? – нарушил Волдырь молчание. – Новая Новая Голландия, прости уж за тавтологию.

– Зачем? – спросил я недоуменно. – Зачем все это? Опыты дурацкие над Красными карликами… Карго-культ… Ладно бы они сами все это придумали… Но ты-то умный, ты умнее их всех, вместе взятых, – так зачем?

Он поднял голову, уставился на меня пустыми глазницами, покрытыми гладкой белесой кожей. Ответил голосом негромким и неприязненным:

– А ты, Пэн, знаешь, о чем они мечтали по ночам в камерах? Ты вообще задумывался, что они могут мечтать о чем-то? Ты когда у Зайки на горбе вольты с амперами замерял, его мечтами и видами на жизнь интересовался? Или только стрелкой амперметра?

– Это были риторические вопросы, я полагаю? Или мне начать пересказывать своими словами отчеты наших зоопсихологов?

– Ваши зоопсихологи… Смешно. Их беда состоит как раз в трех буквах «зоо»… Со своей колокольни, возможно, они смотрели на проблемы подопечных объективно и здраво. Но вот ведь в чем засада, Пэн: слово «мечта» напрочь отсутствует среди терминов, которыми оперирует зоопсихология. Ее, зоопсихологию, вообще не интересует то, что происходит в голове объекта: есть внешние воздействия и раздражители, есть реакции на них, со всем этим, и только с этим, зоопсихологи и работают.

– И что тут плохого? Исследование по методу «черного ящика» давно признано вполне действенным научным инструментом.

Зря я начал ему возражать… Переубедить Сэмми Хогбенса никому еще не удавалось. Весь спектр мнений по любой проблеме для него четко делится на две части: его собственное и все остальные, неправильные.

– Признано, признано… – как бы согласился со мной Волдырь. – Да только этот метод слишком уж сильно влияет на результаты, им получаемые. Пример: рассмотрим человека как «черный ящик». Подаем на вход самые разные продукты, а на выходе каждый раз получаем дерьмо. Каждый раз, без исключений. Похлебка из турнепса превращается в дерьмо. Черная икра – опять-таки в дерьмо. Какой вывод может сделать беспристрастный и независимый исследователь на основе серии опытов? А вот какой: человек есть устройство по превращению всего на свете в дерьмо. В этом состоят суть и предназначение человека. Примерно так же работает и наука зоопсихология.