Столы они нашли уже накрытыми и до них доходил запах жареного мяса; Хинча и там собирался командовать, когда, выбежав к своему коню, потому что шляхтич должен помнить о нём всегда, как о себе, услышал сбоку шикание.

Он повернулся, но в темноте никого видно не было. Думал, что это относится не к нему, и, ослабив подпруги, хотел отвести коня к кормушке, когда послышалось второе настырное шиканье, ещё ближе, а с ним как бы его имя, знакомым голосом, хоть сначала труднораспознаваемое, живо произнесённое.

Он подумал, что кто-нибудь из его товарищей разыграл его, когда из темноты вынырнули лицо и рука, которая подавала ему знаки.

Он не мог определить, кто это был, но знал, что это не кто-нибудь из товарищей. Поэтому, отдав коня одному из своих, он побежал в ту сторону, откуда доносилось шиканье.

Из-за остова постоялого двора рука вновь дала ему знак, поэтому он пробежал между двух стен в тёмный угол и не знал, что делать дальше, когда его кто-то схватил за руку и потянул внутрь этого закоулка.

Хинча сам уже не знал, что с ним делалось. Со стороны улицы и смоляных бочек одна из стен была освещена слабым отблеском, поэтому, живой и нетерпеливый, он вытащил на свет того, который его вёл, и взглянул ему в глаза.

– Корманец! А ты тут откуда?

– Тс! Тс! – ответил беспокойно дышавший человек и, оглядываясь вокруг, проводил его ещё дальше вглубь по мусору и грязи.

Хинчу, неизвестно почему, охватил какой-то страх.

– Стой, – сказал он, – говори, откуда ты тут взялся? Чего хочешь?

Корманец не принадлежал к королевским гонцам (курьерам), которых не раз отправляли с письмами, а Хинча хорошо его знал из того, что он спас ему жизнь, когда на него в Кракове напали жадные до денег убийцы, устроив засаду. Корманец, человек честный, так привязался к Хинчи, что служил ему как пёс. А был он русин, поляком не стал; большого сердца, очень простой и, хоть казалось, что не мог сосчитать до четырёх, имел много холопского ума.

Появление Корманца не было бы удивительным, если бы не то, что скрывал себя. На гонце, хотя сильном, выносливом и привыкшем к путешествиям, видно было чрезмерное утомление.

Проводив закоулком Хинчу за постоялый двор, не говоря ничего, не отвечая на вопросы, русин только показал ему лежавшую под забором на пустом участке лошадь, с задранной голове, со втянутыми боками, которая минутой назад, может, пала, чтобы уже не встать.

Простым способом этот Корманец поведал Хинчи, что так спешно мчался, что даже его лошадь растянулась тут под забором.

– Слава Богу, – сказал он, вздохнув, – что хоть не напрасно.

Хинча удивлённо посмотрел.

– Тебя послал король?

– Я сам себя послал, – воскликнул он, – чтобы вам, а может, ещё кому-нибудь спасти жизнь.

Хинча побледнел и не мог вымолвить ни слова.

– Вы вырвали меня из рук убийц, – добавил русин, – Бог предоставил мне расплатиться.

Ему тяжело было говорить, он вытерал пот с лица и вздыхал.

– Слушайте, – прибавил он. – Король в Городле встретился с великим князем Витовтом, они пошли разговаривать, чтобы люди их не подслушали, среди деревье, что за крепостью у воды стоят, а я там в кустах лежал. Они сидели в трёх шагах от меня, а когда приступили к разговору, мне уже нельзя было двинуться. Витовт бы убил. Я должен был лежать как труп и притворяться спящим.

Корманец сделал небольшую паузу.

– А знаете, о чём они вели разговор? – прибавил он. – Что королева изменяет нашему с вами пану, что вас и всех нужно в темницу и под меч отдать. Девушек, которые находятся при королеве, Витовт приказал пытать. Вас, Ваврина, Яшка, Пиотраша, Добка, Яся король приказал посадить в темницу, сердился и угрожал смертью.

Когда я слушал, во мне спёрло дыхание и я едва долежал, а когда потом пришлось вставать, я почувствовал, будто все мои кости сломаны. Не спрашивай, как я сбежал и как вернулся, никому ничего не говори, себя спасай! Выведи коня и уходи!

Хинча стоял и слушал, онемевший от удивления и страха.

Судьба бедного человека его совершенно не заботила, даже о собственной забыл, в его глазах стояла несчастная королева.

Что ему было делать? Бежать она не могла, даже объявить об опасности было невозможно. Кто знает, стоило ли и был ли смысл преждевременно создавать панику среди женщин? Он знал, что он и его товарищи невиновны, но чем могла помочь невинность, когда грозили пытки? Хинча знал и видел, как в судах выясняли правду. По нему пробежали мурашки.

Бежать? Это значило подтвердить подозрение в вине и подставить себя первому огню. Хинча опёрся о забор, уставил глаза в землю, а Корманец тянул за рукав, повторяя своё:

– Беги, беги… покуда цел! Беги!

У него так помутилось в голове, что сам не знал, что делать с собой и с другими.

Всем бежать – означало и королеву испугать, и себе затруднить побег. Оставить в жертву товарищей, честь и совесть не позволяли.

– Бог свидетель, – воскликнул он, – это ложь, это гнусная клевета. Королева невиновна, мы чисты.

– Но гнев короля и Витовта! – прервал Корманец. – Спрашивать не будут… поплатитесь жизнью… уморят голодом. Беги!

– Князь обвинил всех нас? – спросил Хинча.

– Ваше имя я слышал первым… Яшка из Конецполя и Пиотраша с Добком. Он говорил и о других, но на вас и на них больше настаивал… что девушки по ночам за дверью следили.

– Это негодяй Страш нам отомстил, негодный предатель, – крикнул Хинча. – Ладно бы нам отомстил, презренный пёс, но он королеве не простил.

Корманец забормотал.

– Витовт хочет забрать королеву в Литву.

Обе руки Хинчи сжались, потом он схватился за волосы, начал крутиться вокруг, как безумный, а русин хватал его за рукава и твердил одно:

– Уходи. Пока литвинов не видно.

– Один не могу! – крикнул, вырываясь от него, Хинча. – Или погибну с другими, или хоть тех, которым суровей угрожают, спасу.

Он уже сделал несколько шагов, а потом, словно что-то вспомнил, обернулся, схватил Корманца за шею и, целуя, воскликнул:

– Бог тебе воздаст!

– Беги же, – повторил русин, – потому что и я пропаду, и ты не спасёшься. Когда застучат лошади на тракте, будет поздно. Что-то их не видно, литвинов.

Очнувшись, Хинча побежал закоулками к постоялому двору, из которого, как наперекор, до него доносились смех женщин и громкие шутки каморников. Сердце его сжалось, словно хотело разорваться. Как тут было среди этого веселья бросить такую молнию?

Он остановился