с общественными отношениями собственности, которые сделали ее необходимой стратегией воспроизводства докапиталистических правящих классов: геополитическое накопление[92]. Другими словами, нам нужно денатурализовать и деконструировать позднесредневековые и ранненововременные «государства», представив их в виде географически распределенных членов общеевропейского правящего класса, борющихся за источники доходов.

Хотя война была всеобщим явлением, реакции на нее таковыми не являлись. То есть реакции разных государств на военное давление невозможно вывести из геополитических факторов – их следует объяснять со ссылкой на особые внутренние социальные условия и на хронологию обострения военной угрозы. Как правило, чистой логике международного соперничества не удается не только объяснить разницу в развитии немонархических государственных форм [Spruyt. 1994b; Korner. 1995а. Р. 394–395], но и раскрыть различия в развитии господствующих западных монархий – Франции, Испании и Англии. С этой точки зрения сложно объяснить не только то, почему некоторые феодальные монархии стали территориальными монархиями, тогда как другие не стали, но еще сложнее объяснить, почему некоторые европейские политические сообщества – города-государства, союзы городов, Империя, государство-церковь, торговые республики, аристократические республики и крестьянские республики – сохранялись в зарождавшейся межгосударственной системе, хотя зачастую опирались на гораздо меньшие территории и население. «А это в свою очередь наталкивает на мысль, что эти альтернативные формы государства обладали реальной силой и способностью к модернизации, которые позволяли выживать структурам, кажущимся архаичными» [Korner. 1995а. Р. 394]. Иными словами, нам нужно объяснить не только успех территориальных монархий, но и альтернативные государственные формы или же их провалы. В частности, мы должны соотнести успехи, различия и «исчезновение» с социальным и политическим многообразием. Крайне разнообразный политический ландшафт позднесредневековой Европы формировал не «естественное поле отбора», понимаемое в неоэволюционном смысле, в котором большие конфликтные единицы должны были бы подчинять себе меньшие или же вынуждать их к принятию близкого им социально-политического режима, а смешанную динамическую систему, в которой главные причины выживания, трансформации или упадка следует искать в связи между внутренним извлечением доходов и производительностью, то есть в классовых отношениях[93]. Универсальная логика геополитической конкуренции должна быть пропущена через фильтр социальных сил, внутренне присущих самим политическим образованиям. Социологи и теоретики МО, которым не удается выполнить эту процедуру, обычно выдают исторический результат – явную победу нововременного территориального государства – за вывод функционалистской теории.

В той мере, в какой работы по геополитической конкуренции пытаются выстроить теорию того, как региональные властные элиты отвечали на военную конкуренцию, их описания ограничиваются либо абстрактным перечислением фискальных, военных и институциональных инноваций, либо же «диалогом» внутри властной элиты – обычно между королем и некоторыми представительными собраниями, состоявшими из духовенства, знати и бюргеров, – который вел к новым способам кооперации и консультирования в элитарной среде, что должно объяснить различия в формировании государств (см., например: [Hintze. 1975с; Tilly. 1975, 1988; Mann. 1986; Ertman. 1997])[94].

Ограничение элитами процесса взаимодействия хотя и является важным шагом вперед по сравнению с простым перечислением инноваций, не может распространить этот «диалог» на группы, наиболее зависимые от внедрения новых способов извлечения доходов, то есть на непосредственных производителей. Другими словами, нам нужно признать роль как горизонтальных конфликтов, развертывающихся внутри правящего класса из-за конкуренции за средства эксплуатации и распределения, так и вертикальные конфликты из-за ставки налогообложения. Когда анализ распространяется на крестьянство, последнее обычно предстает не в качестве социального агента, обладающего определенным влиянием на уровень и формы извлечения прибылей, а как нейтральная база налогообложения, как некая «экономика» – обнаруживаемая в таких социально развоплощенных фигурах, как «колебания численности населения» или «аграрная производительность», или же в виде формальных терминов – «налогоплательщики», «выполнение налоговых требований» и «налогоспособность»[95]. Нежелание признать в крестьянстве четвертого участника «диалога» между королем, «чиновничеством» и землевладельцами является поэтому не просто упущением, а решающим провалом, закрывающим возможность выработки регионально специфичных решений общей проблемы налогообложения, усиленного военными расходами[96]. Отказывая крестьянству в том, что оно является классом, сознательно защищающим свои интересы, фискальная социология «эволюции донововременных фискальных систем в сравнительном европейском контексте» [Bonney. 1995а. Р. 2] обречена на провал. Другими словами, классовый конфликт в форме борьбы за ставку налогообложения и распределение налоговых средств в эпоху Позднего Средневековья среди основных классов, который возник из-за различий в уровне самоорганизации и привел к определенным балансам классовых сил, оказывал решающее влияние на регионально специфичные исходы попыток разных государств обеспечить свой военный бюджет. Регионально специфические балансы классовых сил объясняют различие локальных ответов на войну, понимаемую как конкуренцию внутри правящего класса за земли и рабочую силу.

Однако все это ничего не говорит нам о нововременном характере этих попыток построения государств. Главное – мы должны отбросить сам термин «Новое время», если говорим о ранненововременной государственной централизации. Ни одно нововременное европейское государства, за исключением Англии после революции, не достигло суверенитета в нововременном смысле этого слова. Поскольку подавляющее большинство европейских государств оставались династически-абсолютистскими вплоть до периода между серединой XIX в. и Версальским договором, «суверенитетом» в «частном порядке» обладали правящие династии; государственная территория оставалась их наследуемой собственностью. Нигде не произошло решающего перехода от наследуемой системы должностей к нововременной бюрократии. Государственный аппарат на всех уровнях оставался в высшей степени персонализированным; четкого различия между публичным и частным не проводилось. В династически-патримониальных государствах чиновники, покупавшие свои должности, снова приватизировали права правления и налогообложения, поэтому государственная власть в результате финансового давления все больше отчуждалась монархией. Управление оставалось «иррациональной» сетью личных зависимостей, характеризуемой продажностью официальных постов, патронажем, клиентелизмом, фаворитизмом и кумовством. В результате средства насилия не были монополизированы государством, а оставались под личнопатримониальным контролем. Постоянная королевская армия была именно постоянной армией короля, которая дополнялась силами наемников. Военные предприниматели оставались за пределами прямого государственного контроля. Внутри армии практика продажи постов означала то, что представители знати покупали себе звание полковников и целые полки на собственные средства, рекрутируя, содержа и распуская солдат так, как им вздумается.

Правовая система, в свою очередь, в равной степени страдала от последствий продажности, а сохранение феодальных судов и региональных кодексов нарушало принципы правового единообразия. Наконец, территория определялась династическими практиками военного и матримониального политического накопления, поэтому династические государства были, по существу, «смешанными монархиями» [Elliott. 1992], которые никогда не достигали определенности и исключительности, присущих нововременному понятию государственной территории. Короче говоря, в ранненововременном государстве не обнаруживается ни одна из черт, типичных для нововременного государства. И хотя переход от феодальных монархий к абсолютистским был весьма важным свершением, он не привел к формированию нововременного государства или, тем более, нововременной системы государств. В следующей главе я покажу, как неустановление нововременного государства в Европе раннего Нового времени можно понять, если основываться на превалировавших докапиталистических общественных отношениях