Хотя предположительно гегемонистской роли итальянских городов-государств, контролирующих протокапиталистическую миросистему, Арриги уже дал характеристику, заявив, что она оставалась «смешанной» со средневековым феодальным миром и «никогда не предполагала попытки индивидуального или коллективного целенаправленного изменения средневековой системы правления», Соединенным Провинциям удалось «изменить европейскую систему правления для удовлетворения потребности в накоплении капитала в мировом масштабе» [Арриги. 2006. С. 83].

И в этих обстоятельствах [усиления европейской борьбы за власть между Францией и Имперскими Габсбургами] Соединенные Провинции установили свою гегемонию, возглавив крупную и сильную коалицию династических государств в борьбе за ликвидацию средневековой системы правления и создание современной межгосударственной системы… Эта реорганизация политического пространства в интересах капитала означала рождение не просто современной межгосударственной системы, но и капитализма как мировой системы [Арриги. 2006. С. 86–87].

Это описание вызывает вопросы. Во-первых, в какой мере Тридцатилетняя война была войной за положение гегемона? То есть описание, в котором она предстает так, словно бы она привела к падению одного гегемона, итальянских городов-государств, и возвышению другого – голландских провинций, скрывает гораздо более очевидную борьбу между двумя блоками территориально-абсолютистских государств, из которой Франция вышла победителем, то есть между, с одной стороны, смешанным в конфессиональном отношении альянсом Франции, Швеции и протестантских княжеств Германии и, с другой стороны, австро-испанскими Габсбургами, объединившимися с католическими княжествами Германии. История голландской независимости была второстепенной по сравнению с конфликтами, которые перестроили отношения между Германской империей, Францией, Габсбургами и Швецией.

В какой мере Голландии действительно удалось сознательно управлять переходом от «системного хаоса» к «упорядоченной анархии», если уж она должна была стать гегемоном? Хотя Соединенные Провинции добились независимости, это не означает, что они достигли гегемонии в том смысле, который вкладывает в это слово Арриги, получив возможность навязывать новый способ международной организации и правления. По признанию самого Арриги, «голландцы никогда не правили системой, которую они создали. Как только была создана Вестфальская система, Соединенные Провинции стали терять свой недавно обретенный статус мировой державы» [Арриги. 2007. С. 91]. Ряд поствестфальских англо-голландских коммерческих войн и множественные попытки Людовика XIV завоевать Голландию подрывают предложенную Арриги характеристику Голландии XVII в. Хотя Франции и Англии не удалось подчинить Голландию, последняя, несомненно, не смогла навязать им свой статус мирового гегемона. Двумя доминирующими поствестфальскими державами стали, скорее, Франция и Швеция, которые контролировали условия договора в качестве квази-гегемонистских держав-гарантов (Garantiemachte).

Наконец, в какой степени подъем Голландии был связан с инновациями в области производства и организации, то есть с первой фазой, в трактовке Арриги, материальной экспансии? Как объясняет Арриги, Голландия возникла в качестве европейской державы не столько благодаря производственным инновациям, сколько по той причине, что могла монополизировать торговые пути, шедшие через Атлантику и Балтику, превратив саму себя в главный перевалочный пункт. В этом смысле, возвышение Голландии было обусловлено не столько внутренними производственными инновациями, сколько коммерческой фиксацией прибыли. Организационные преимущества, выводимые Арриги, например военные реформы, свидетельствуют не столько о подъеме Голландии в качестве капиталистического государства, сколько о ее способности превратить полученные от торговли доходы в военные инновации, защищающие и воспроизводящие голландский контроль морского товарооборота. Этот политический ответ был подсказан самой логикой геополитического накопления, к которому стремились ее династически-абсолютистские соседи, занимающиеся захватом территорий. Он не перестроил международные отношения и не стал играть в них доминирующей роли, также как не изменил он и стародавней коммерческой логики неравного обмена, поддерживаемого военной силой.

Критика модели коммерциализации

Фундаментальные нестыковки модели Броделя – Валлерстайна обнаруживаются более ясно тогда, когда мы пытаемся понять отношение между капитализмом, нововременным государством, нововременной системой государств и социальным изменением. Во-первых, предлагаемое этой моделью объяснение происхождения капитализма и нововременного государства – их причин и хронологии – является внутренне неопределенным. Валлерстайн возводит начало капитализма к «долгому XVI веку», в котором была открыта межконтинентальная торговля между Европой и остальным миром – являвшаяся необходимым ответом на кризис XIV в. [Wallerstein. 1974,1979,1980][102]. Но именно потому что Валлерстайн воздерживается от определения природы и внутренних антагонизмов феодализма, его объяснение остается всего лишь аргументом post hoc ergo propter hoc: наличие коммерческой экспансии не объясняет того, что именно она была необходимой для выхода из кризиса [Brenner. 1977]. Кроме того, при таком подходе ничто не мешает нам увидеть начало капитализма в возникновении торговых городов, которое обычно связывается с городами-государствами итальянского Возрождения XIV в. [Арриги. 2007]; с коммерческим возрождением средневековых городов в XII и XIII вв. [Бродель. 1992. С. 16; Mann. 1986,1988b]; с установлением межконтинентальной системы обменов между Индией и Аравией в тот же самый период [Abu-Lughod. 1989]; или, наконец, с торговыми отношениями между Грецией, Персией и Китаем [Wallerstein. 1974. Р. 16]. Капитализм в этом смысле становится вечным [Бродель. 1992. С. 640], а подобный тезис позволяет пуститься в спекуляции о его пятитысячелетней истории [Frank, Gills. 1993]. Если понимать капитализм как производство для рынка и обмен на рынке, осуществляемые с целью накопления прибылей в процессе обмена, тогда он оказывается вечным не только в прошлом, но и, видимо, в будущем. Неореалистическая трансисторическая посылка относительно анархии закрепляется параллельным и столь же трансисторическим утверждением капитализма. Главным историческим вопросом оказывается тогда не переход от феодализма к капитализму, а, если снова повторить слова Арриги, «от рассеянной к сосредоточенной капиталистической власти» [Арриги. 2006. С. 51]. Другими словами, капитализм рассматривается не как качественная и потенциально обратимая трансформация общественных отношений, а просто как постепенное количественное расширение рынка, шедшее с незапамятных времен[103].

Если капитализм вечен, как он тогда соотносится с исторически и хронологически определенным началом формирования нововременного государства? Поскольку это расхождение вечного капитализма и относительно недавно появившегося нововременного государства создает теоретическую проблему, мы, конечно, могли бы просто отвергнуть наличие причинной связи между двумя этими феноменами – такой вариант и в самом деле выбран исследователями разных направлений – или же заявить, что капитализм приобретает свои динамичные и экспансионистские черты лишь тогда, когда он встраивается в нововременные государства и управляется ими – такой вариант связывается с веберовской идеей «политического капитализма», с идеей Броделя о лидирующих капиталистических городах-государствах и с мыслью Арриги о капиталистическом гегемоне [Бродель. 1992; Арриги. 2007]. Третий вариант, который часто выбирают теоретики миросистем, заключается в том, чтобы отнести возникновение нововременного государства к «протонововременным» итальянским городам-государствам. Все эти варианты, однако, сопряжены с определенными проблемами.

В действительности, у школы Броделя – Валлерстайна вообще нет никакой отдельной теории нововременного государства – у нее есть лишь теория различных властных возможностей политических сообществ, помещенных в одну миросистему, в целом отличную от более ранних миров-империй, в которых бюрократии поглощали прибавочный продукт, подавляя