— Что она тебе сказала?

— Кто?

Я и впрямь не понимаю, о ком он.

— Мать! Стыдила?

— Думаешь, что кто-то может застыдить меня больше, чем я сама? Перестань.

— Я думал, что вчера между нами всё изменилось.

— Ничего не изменилось. Кроме того, что вчера мы очень остро нуждались друг в друге.

— Да… Конечно. Ты права. Просто это как-то странно — трахаться ночью, а наутро делать вид, будто ничего не произошло.

— И не обсуждать этого. Я прошу… так будет проще. Мы не должны в этомувязать. Да, это правильное слово. Так что… Я заскочу к Котьке, а потом на работу. Сможешь меня сменить после двенадцати?

— Да, конечно.

Так проходит еще два месяца моей жизни. Моей тридцать девятой осени. Больница, работа, секс — когда совсем невмоготу становится. Ему… А я не отказываю. Прогибаюсь, раздвигаю ноги, если он посреди ночи приходит. Укачиваю его и лаской унимаю боль. И чем хуже становится Котьке, тем чаще его срывы. Тем меньше я вовлекаюсь в происходящее, вновь и вновь возвращаясь к своей марионеточной роли. Нет сил. И надежд нет, что я когда-нибудь себя прощу. Это замкнутый круг. Я наказываю себя за то, что делаю, тем, что делаю. Я одну боль подменяю другой.

— Мамочка…

— М-м-м? — У Котьки была плохая ночь, я осталась ночевать с ней. Тру лицо, спускаю ноги с дивана на пол и семеню к её койке.

— Я так устала…

— Я знаю, милая. Я знаю.

— Можно я… Можно я уже не буду бороться? Пожалуйста.

У неё случаются просветления. Сейчас я наблюдаю именно его. И то, что Котька в трезвом уме говорит о таком, ржавым лезвием проходится по моим венам.

— Без борьбы мы не победим. У тебя через неделю назначена операция, помнишь? Тебе нужно быть смелой.

— А можно я просто побуду честной?

— Конечно.

— Так вот по правде — я уже ничего не хочу.

— Нет, — я яростно трясу головой, — ты просто устала. Это понятно. И это пройдёт. Ты мне веришь?

— Помнишь, в детстве ты говорила мне, что чудовищ не существует? А они есть. Они сидят внутри. И жрут меня — хрум-хрум-хрум. — Котька диковато смеётся и снова от меня уходит. Я вижу, как её глаза становятся пустыми и колючими. Я встаю на негнущихся ногах, выхожу за дверь, прислоняюсь к ней лбом и вою, затыкая рот кулаком.

Плохо мне становится на следующий день. Сколько ни пытаюсь собраться с силами — ничего не выходит. Меня мутит, низ живота стискивает, как при схватках, голова кружится так, что когда я поворачиваюсь к кулеру, чтобы набрать воды, в глазах темнеет.

— Осторожно! — рявкает Победный и резко дёргает меня на себя, чтобы я не растянулась прямо в проходе. Я на миг, кажется, даже теряю сознание. — Саша! Ну-ка посмотри на меня! Ты меня видишь?

— Всё в порядке. Не тряси меня.

— Не трясти?! — Боже, почему он орёт? Орёт, будто ему и впрямь не всё равно. — Так, ладно, — ведёт по густым чёрным волосам. — Трясти не буду. А вот Ремиш я позвоню.

— Не стоит, правда…

— Стоит! Тебя нужно показать врачу. И спорить не смей.

Спорить я бы не смогла, даже если бы очень постаралась. Да и зачем? Ехать далеко не придётся. Елена Васильевна Ремиш, мой гинеколог, принимает в соседнем корпусе. Под давлением Борьки соглашаюсь пройти чек-ап. В конце концов, по-женски со мной и впрямь что-то неладно. Месячные — не месячные, ПМС — не ПМС.

— Может, так начинается ранний климакс? — высказываю равнодушное предположение.

— Больше похоже на беременность. Ты делала тест?

— Что? — опираясь на локоть, я привстаю в кресле, широко открыв рот.

— Матка увеличена и в тонусе. Сейчас сделаем тест. И УЗИ…

— Нет! Нет, зачем?

— Чтобы подстраховаться. Если это беременность, то кровянистые выделения могут быть весьма неприятным сигналом.

Елена Васильевна отходит. Я опускаю ноги с подколенников. Те, будто ватные, шлёпаются вниз. А дальше всё как в густом тумане: тест, датчиковое УЗИ.

— Не нравится мне это. Давай так: я прямо сейчас поднимаю тебя в отделение патологии, ты звонишь счастливому папаше, он привозит тебе всё необходимое и…

— Нет!

— Нет?

— Нет никакого счастливого папаши. Это ошибка. Одна большая ошибка. Простите… — я хватаю свои вещи и начинаю торопливо одеваться. Осознаю ли я до конца, что делаю? Наверное, да.

— Ты не понимаешь. Выкидыш может случиться в любой момент!

— А может, я только этого и хочу?! — ору, нелепо застыв с одной ногой, вдетой в брючину.

— В таком случае я бы рекомендовала прервать беременность. Но и это лучше сделать под наблюдением.

Слова Елены Васильевны для меня как холодный душ. Прервать беременность… Это ведь что-то немыслимое. Такой вариант я не рассматривала даже в восемнадцать. А теперь, спустя двадцать лет, он кажется единственно верным. Боже мой!

— Н-не могу. У Котьки завтра операция, я н-не могу. Может быть, потом.

— Саша, у тебя есть человек, который за тобой приглядит? С кем ты сюда приехала?

— С Победным, — отмахиваюсь. — И не волнуйтесь, доктор. Я одна не останусь.

Вру! Вру безбожно. Потому что я одна уже очень и очень давно.

— Если кровотечение усилится — обязательно обращайся в больницу! Звони мне, если понадобится, в любой момент.

Я хладнокровно киваю. Подхватываю сумочку и ухожу. Борис вышагивает туда-сюда по коридору, вдоль стены, завешенной информационными стендами.

— Ну, что сказал доктор?

— Что всё нормально.

С губ Победного срывается вздох неприкрытого облегчения.

— Тогда что с тобой? Как она это объясняет?

Я, хоть убейте, не могу об этом говорить. Желая поскорей покончить с неприятным разговором, я выдумываю то, что ни один мужчина в здравом уме не захотел бы обсуждать.

— Она это объясняет ранним климаксом.

— Чего? — как я и ожидала, Победный растерянно хлопает ресницами.

— Раним климаксом. Так ты отвезёшь меня? Или мне вызвать такси?

— У тебя климакс? Тебе же тридцать девять!

В его голосе звучит неприкрытое обвинение. И от этого мои онемевшие губы растягиваются в улыбку. Кажется, ещё чуть-чуть — они лопнут от натуги, и брызнет кровь.

— Ну, тридцать девять — это всё-таки не девятнадцать, как твоим подружкам.

— Господи! Ты ещё долго будешь мне это вспоминать?!

— Ты прав. Глупо это. И вообще не имеет значения. Так ты отвезёшь меня? Я хотела собрать кое-какие вещи. Ну, знаешь, на случай, если мне придётся остаться с Котькой подольше.