Котька улыбается. Трясёт головой и опять бросается меня обнимать.

— Олег, ты тоже иди к нам! Давайте все обнимемся.

Олег подходит и закидывает нам с Котькой руки на плечи. Я превращаюсь в камень под его горячими пальцами.

— Ты уже сказал отцу, что уходишь? — интересуюсь, когда это всё, наконец, прекращается.

— Да, он в курсе.

— Ладно. Я ненадолго отлучусь. Мне надо…

Надо как-то собраться. Осталось ещё чуть-чуть. Скоро они уедут, и мне не придётся больше носить эти маски. На летней террасе, куда я выхожу раздетой, ужасно холодно. Стужа пробирается под тонкое платье, ползёт вверх по рукам и ногам и концентрируется в области сердца. Но кожа почему-то горит. Я сгребаю с парапета свежевыпавший снег, плотно сжимаю и веду получившимся снежком по шее и дальше — по щеке к виску.

— Мне будет не хватать тебя, — слышу за спиной.

— Не надо, Олег. Это лишнее.

— И всё же я хочу сказать.

— Сказал. Теперь можешь возвращаться к жене.

— Если бы не ты, я бы не пережил этого, слышишь? Ни в чём себя не вини. Пожалуйста, Саша. Мне невыносимо думать, что тебе плохо. Что я в этом виноват… Ты самая лучшая мать из всех, что я знаю.

Я киваю. Он пятится к выходу и выходит за дверь.

— Чтобы ты сказал, если бы узнал, как я поступила с нашим ребенком? Что бы ты сказал, мальчик? — тихо-тихо шепчу я в ночь, а после сползаю по стене на промерзший, усыпанный снегом пол и хохочу… хохочу так горько! Но не проходит и пары секунд, как кто-то меня вздергивает на ноги.

— Встань! Совсем спятила — рассиживать на холодном?

В отблесках света, льющегося из окон, лицо Победного выглядит хищным, почти демоническим. Откуда он здесь? Как давно? Мы застываем нос к носу. Я выдыхаю, он носом шумно втягивает кислород. Что он слышал? Что понял? А впрочем, какая разница?..

— Спасибо. Мне действительно лучше вернуться.

Меня бьёт крупной дрожью так, что челюсти лязгают.

— Дура! — орёт. Почему он орёт?!

— Дура… — киваю. — Я буду у себя. Ты тут уж сам с гостями разберись, ладно? Я устала. Я так чертовски устала, что просто не могу…

Пошатываясь, как пьяная, иду к себе. Шум в квартире бесит, но я-то понимаю, что совсем скоро в ней вымрут все звуки, и поэтому не спешу от него избавляться совсем. Хотя, конечно, можно было бы просто надеть беруши.

Оставшееся до отъезда детей время я просто отстранённо наблюдаю за тем, как из моего дома, из моей жизни уходит всё то, что наполняло эти слова хоть какой-то сутью. Олег выходит из всех проектов отца, кладёт заявление на стол и тем самым отрезает себе пути к отступлению. Он выглядит озабоченным, но счастливым. А ещё очень-очень уверенным в том, что делает. Котька… последние дни не вылезает от психотерапевта. Уж не знаю, что они обсуждают, но моя девочка становится как будто спокойней. И уже не извиняется каждый раз за то, как себя вела, когда болезнь её изменила. Как и я, Котька всё еще не до конца верит в своё исцеление. Часто я замечаю, как она перебирает бумажки с последними результатами анализов, ставшими якорем, не позволяющим страху сорвать её с места и унести с собой.

А в остальном у неё те же проблемы, что и у любого другого человека, готовящегося к переезду. Найти приличное жильё в Нью-Йорке довольно сложно. Особенно по разумной цене и как можно ближе к месту работы. На это уходит несколько дней. Параллельно Котька с Олегом пакуют вещи. Я наблюдаю за их сборами со стороны и не могу поверить, что это происходит на самом деле. Нет, конечно, я рада, что у них начинается новая, наверняка более счастливая жизнь, но… Я не совсем понимаю, что мне делать со своей, старой. И жизнь ли это вообще? Моё существование полно какой-то вселенской боли. И абсолютно неискупимой вины. Такой, что даже просто дышать не даёт, теснясь в груди и перехватывая горло.

Суета вокруг идет вразрез с моим внутренним онемением. Мне кажется, я вообще ни за чем не успеваю. Только растерянно отсчитываю день за днём, что у нас остались. Иногда, когда становится совсем невмоготу, звоню Давиду Ефимовичу. Почему-то этот ещё совсем недавно чужой человек — единственный, с кем я могу говорить без усилий. Ему даже удаётся убедить меня посмотреть в сторону антидепрессантов. Проблема в том, что я забываю их пить. Я вообще всё забываю…

Заряд индикатора на нуле. Мне ещё удаёется проводить Котьку с Олегом в аэропорт, обняться крепко на прощание и даже выпить с ними кофе. Но когда их фигуры исчезают из поля зрения, из меня будто кто-то рывком выдергивает позвоночник.

— Саша!

— М-м-м?

— С тобой всё хорошо?

— Да, конечно.

Мне бы просто дойти… всё равно — куда. Желательно до горизонтальной поверхности, на которую можно лечь, потому что ноги совсем не держат. Как-то доползаю до Борькиной машины. Сажусь-ложусь — он откидывает мне спинку. И я еду лёжа, будто раненая, вжавшись носом в кожаную обивку его «Майбаха».

— Саша, вставай. Это ненормально!

И я вроде слышу, да… Но его слова не задерживаясь проходят сквозь меня.

А дальше… Дальше дни сливаются. Работы перед Новым годом столько, что хоть вешайся. Но даже ей я не могу заняться. Всё, на что меня хватает, — передать право подписи своему заму. И то только для того, чтобы он, наконец, от меня отвязался. Чтобы все они от меня отвязались. Я ничего не хочу… Это не депрессия. Не апатия. Это что-то страшное, мутное, чёрное и зловонное, что поднимается откуда-то снизу и утаскивает меня за собой. В какой-то момент весь мой день сводится к простым ритуалам — я лежу, отвернувшись к стене, и встаю лишь затем, чтобы сходить в туалет. Хотя и эти подъёмы со временем становятся всё реже. Есть я толком не ем. Да и пить не особенно хочется. Краем сознания я, конечно, понимаю, к чему это всё ведёт. Понимаю, почему ругается Победный, который какого-то чёрта не отходит от меня ни на шаг, Ленка Свиблова, наши друзья, родные… О, те проведывают меня с завидной регулярностью, несмотря на то, что я не могу себя заставить даже просто с ними заговорить.

— Ты как хочешь, Саша, но я вызываю врача. Не могу смотреть, как ты умираешь.

— Не надо врача, — шепчу я, понимая, что Борис настроен весьма решительно.

— А что надо?

И правд — что?

— Мандарин.

— Мандарин?

— Да, мандарин.

— Ладно, — Победный трёт заросшую щёку. Глаза у него красные от недосыпа, словно у мыши. — Я сейчас куплю. В овощном ларьке, да? Там вкуснее…

Он суетливо собирается, рассовывает по карманам телефон и ключи. Кажется, это никогда не кончится, но очень скоро я остаюсь одна, как и хотела. Мне сложно даже просто подняться. Соскребаю себя с постели, сажусь, даю себе время отдышаться, спускаю ноги с кровати. И отвлекаюсь на запиликавший телефон. Сообщение от Гройсмана очень некстати наталкивает на мысли о том, что он, наверное, будет винить себя за то, что не смог помочь мне. Я этого не хочу. Поэтому набираю: «Спасибо за всё. Вы сделали для меня больше, чем я могла надеяться».