дороги, редкие пятна света от фонарей по бокам от слегка замедленного движения, прямо от водителя, перспектива, углубляющаяся в опустелую черноту, ощущение округлости пространства, как будто внутри тоннеля либо трубы, изредка, при взгляде вглубь, ощущение статичности, затем приближение пепла, клочьями, воронкой в лобовое стекло, не то ветром, не то на скорости, но по-прежнему вязко, слегка замедленно. Женщина сорока с чем-то лет за рулем в бледно-зеленой ночнушке с темными пятнами, вероятно, сажи, на голое тело, темные волосы по плечи, вспотевшее лицо, капельки на лбу, распахнутые глаза, ресницы, приоткрытый рот, будто немного запыхавшись, будто что-то время от времени бормочет, проговаривает, не расслышать, не шепотом, просто губами, крупно, чуть дальше, без ремня безопасности, худые пальцы, вцепившиеся в руль сверху, ногти с облезлым лаком, прерывистые движения, чуть влево, чуть вправо, еще раз крупно, только губы, опять слегка запыхавшись, бормоча невнятное. Девочка на соседнем сиденье, пристегнута, в светлом, почти белом платьице, тоже в темных пятнах, вероятно, от сажи, тоже темные волосы по плечи, сидит неподвижно, молча и внимательно смотрит на женщину, снизу, в ней ощутим некоторый парализующий испуг, но его почти не заметно, она послушна, кажется, что она не моргает. Женский голос, сейчас, сейчас, тут недалеко. Лицо женщины, крупно, смотрит перед собой, периодически оглядывается на девочку, затем на дорогу, правой рукой поправляет на девочке ремень безопасности, губы почти все время шевелятся, бормочут. Сейчас, еще немного, ее голос прерывается тяжелым дыханием, как если бы она говорила на бегу. Затем снова, сейчас, сейчас, приедем, тут совсем рядом. Медленные сгустки пепла, падающие на черном фоне, беззвучно.

Уже третий раз за неделю Герхард просыпается посреди ночи, перед рассветом, и около часа лежит в кровати. Он не думает ни о чем, лежит на спине, вытянувшись под одеялом, руки по швам, смотрит на потрескавшуюся побелку, пересчитывает трещины, сбивается со счета. Когда в окне постепенно назревает свет, ему кажется, что вся комната сделана из стекла и его видно окружающим. Но окружающих не видно. Ему кажется, что где-то неподалеку неспешно прогуливаются незримые прохожие с размытыми лицами, с усталым любопытством заглядывают к нему комнату, о чем-то неслышно переговариваются, читают этикетку, щурятся, кто-то тычет пальцем в его сторону. Он представляет себе мать с ребенком, сыном, она похожа на тетю Марианну, каре, несколько выцветших на солнце прядей, пробор, на ней синее платье, на мальчике черные брюки и кардиган такого же синего цвета, она о чем-то увлеченно разговаривает со смотрительницей, мальчик бесцельно топчется возле, смотрит по сторонам, его взгляд направлен в сторону комнаты, он как будто что-то внезапно там замечает, в стекле. Озираясь, мальчик подходит туда, сначала на пару шагов ближе, затем еще, потом почти вплотную, стоит, от дыхания на стекле на несколько секунд возникает мутное пятно, пятно исчезает. Его лицо по-прежнему размыто, неподвижно, как на старой фотографии, но можно разглядеть черты, очертания, глаза, нос, темные волосы, зачесанные слева направо, воротник белой рубашки, спрятанной под синий кардиган. Дыхание прилипает к стеклу, растворяется, возникает снова, прилипает, снова растворяется. В голове у Герхарда похрустывающее вращение, шуршание, оглушенный гул, из которого ощутим знакомый мужской голос, принадлежащий, скорее всего, ему, но не со стороны, а как если бы записанный изнутри говорящего, с характерным искажением, слегка простуженный, с хрипотцой, сначала сплошным звуком, содержание которого не различить, потом различимей, пока проникают слова, вопрос в том, как с наименьшими потерями пережить такую зиму, омерзительную весну, мы ненавидели лето, нас опять убивает осень, с марта по декабрь, я проснулся в ужасе через двадцать шесть часов, проглотил пригоршню таблеток снотворного, нет ничего труднее, чем так называемые простые люди, мир стал холоднее на несколько градусов, окончание ныряет обратно в глухое вращение. Ему кажется, что он пристально смотрит на мальчика, а мальчик пристально смотрит на него, если внимательно присмотреться, может показаться, что мальчик улыбается, стоит, вытянув руки вдоль тела, чуть сильнее опершись на правую ногу, как бы позирует, похож на дядю Руди, тогда, много лет назад, он представляет, как подходит к стеклу, почти вплотную, смотрит сверху вниз, пока по стеклу расплывается пятно от его дыхания, и они стоят друг напротив друга, по сторонам от стеклянной стенки, это продолжается какое-то время, пока, на секунду отвлекшись от диалога, мать не замечает, что сына рядом нет, она приглушенно окликает его издалека, мальчик оборачивается, бежит к ней, она смотрит на сына, затем внезапно поднимает взгляд, смотрит на него, это длится около трех секунд, но кажется, будто длится куда дольше, ее взгляд выражает пренебрежение, брезгливость, как если бы она увидела нечто ничтожное, человека на скамейке, накрытого газетами и тряпьем, гору мусора, человеческие испражнения посреди улицы, нечто, что необходимо избегать, обходить стороной. Герхард лежит на спине, вытянувшись под одеялом, около часа, пересчитывает трещины на потолке, сбивается со счета, приступает снова, пока свет из окна не обнаружит окружающие предметы. В квартире холодно, несмотря на работающее отопление. Он встает, берет с тумбочки очки, идет в ванную, умывается чуть теплой, толком не прогревшейся водой, чистит зубы, проводит мокрой ладонью по щекам, приглаживая щетину, по седым волосам, заглаживает их к затылку, вытирает лицо синим полотенцем, надевает очки, несколько минут смотрится в зеркало, примерно так удается запомнить порядок действий, раковина, кофейник, яичница из двух яиц, чтобы упругий белок и полусырой желток, пара сигарет, его марки не было, пришлось взять крепкие, в таком случае одна, приоткрыть окно, проветрить, закрыть, переодеться, пролистать газету, теперь никто их не читает, зашнуровать ботинки, подаренные дочерью, темно-коричневые, но хотел черные, надеть пальто, выйти из квартиры, в лифт, из лифта, за дверь, на улицу, дальше, точно помню, я уже проделывал все это в точно такой же день. В квартире холодно, несмотря на работающее отопление. За стенкой слышно, как играет музыка или звонит телефон, довольно долго, никто не подходит. Герхард зажигает синий газ, ставит кофейник на плиту, достает из шкафчика небольшую плоскую сковородку с невысокими краями. Можно вглядываться сколько угодно, действительное изображение никогда не фиксируется, у содержания нет формы, хроника всепоглощающе предположительна, попробуйте разобраться в увиденном, не целиком выражение лица, а конструкция, линии, из которых оно состоит, фактура, цвет, отсутствие цвета, попробуйте воспринять это не целиком, по частям, там нет ничего достоверного, подлинного, как нет нынешнего, оно в своей сущности переходно, как вода, твердая, жидкая, газообразная, что-то подобное скрывается под краской, свидетельства, следы, по ним можно ориентироваться, например, в обесточенном коридоре Штаммхайма. Он шнурует ботинки, темно-коричневые, не черные, в то же время весьма удобные, как будто сшитые на заказ. Или в лесу, в трех километрах от города, где сквозь мох прорастали чьи-то искривленные пальцы, едва заметно, разве что через увеличительное стекло, но точно так же замутнено, размыто, будто бы изображение соскоблили, как по пергаменту, но остался след, под соснами, в этой местности особенно много берез, в частичной темноте, под омерзительное комариное зудение, не мне рассуждать о последствиях. От берез этимология, труднопроизносимое нагромождение согласных, вроде как Пшемысль в поезде Белля, незнакомое, не то, которое теперь привычно, принятое при назывании либо обсуждении предмета. Линза едва ли способна обнаружить следы бытования, опорные точки сюжета, даже зачастую запечатлеть, хотя изобретена именно для того, потому вытеснила реализмус, впервые название встречается в середине пятнадцатого века, двадцать первого февраля, к девятнадцатому столетию население составляло не более тысячи, я помню темно-серую асфальтированную дорогу, одноэтажные постройки цвета песчаника, сгорбленные деревья в клочьях тумана, как будто сгустившийся воздух буквально цеплялся за ветки, мы ехали медленно, пожалуй, чересчур медленно, опустил окно, слегка высунул лицо, попробовать местный воздух на вкус, трудно представить здесь, внутри цивилизации, каким было поселение прежде, дело не в постройках. Кажется, на улице теплее, чем в квартире, здесь уже поблескивает ненужное солнце, и Герхард лениво шагает по тротуару, не застегнувшись, полы плаща красиво развеваются, ступая, он ощущает будто бы бетонную крошку под ногами, позже он снова поедет смотреть на пустырь, где когда-то стоял корпус, или, как его называли, мертвый тракт, он по-прежнему не знает, зачем ему туда ехать, во сколько он поедет. Экскурсоводша сидела на переднем сиденье, бубнила нечто сплошное, ее речь почти полностью состояла из статистических данных, оды, сын мой, не читай, lies die Fahrpläne, Sie sind genauer, пока еще не поздно, я не мог прислушиваться, мы остановились на окраине, водитель заглушил