Джейсон, смяв выпачканную яичным желтком салфетку, отодвинул стул и несколько раз качнулся, поглядывая в окно, за которым уже всходило солнце.

Он сказал жене, что уезжает на два дня, поскольку после встречи с Эшвелом у него еще было назначено свидание с художником, собиравшимся купить у него несколько портретов, которыми он раньше хотел проиллюстрировать «Вездесущность смерти».

Насколько понял Фланнери, в планы художника входило разрисовать портреты гуашью оливкового и желто-зеленого тонов. Живописец говорил ему о «трансформации образов», но Джейсон не был простачком и знал, что речь шла именно о раскрашивании снимков.

Честно говоря, его абсолютно не интересовала дальнейшая судьба фотографий, лишь бы предложили за них хорошую цену. Морщины, дряблая кожа, старческие десны, нарисованные карандашом брови, погасшие взгляды, бельма и прочие проявления заката жизни больше не только его не вдохновляли, но даже и не волновали — с тех пор как перед его глазами всегда была юная красота Эмили.

А Эмили тем временем прислушивалась к удалявшемуся звуку мотора «Шеффилда-Симплекса», который вскоре совсем растаял где-то за садовой изгородью. И только когда воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь щебетанием первых птиц, молодая женщина закрыла окно.

Тогда наконец и появилась миссис Брук. Вместо обычной одежды на ней были платье из темной тяжелой ткани, вероятно, у кого-то одолженное, поскольку на ней болталось, и черная шляпа из соломки, сплетенной «трехконцовкой»[78], с черной же лентой вокруг тульи и вуалью.

Остановившись перед столом, мисс Брукс покачнулась, с ужасом разглядывая остатки утренней трапезы, и поднесла ладонь ко рту, словно ее затошнило от вида всей этой еды, выставленной напоказ, — хотя это был обычный завтрак, всегда один и тот же, который она неизменно готовила сама каждое утро.

— Что-то случилось, миссис Брук?

Глаза экономки были красными и слезились, точно она страдала конъюнктивитом.

— Он умер, — тихо произнесла женщина.

— Кто умер?

И в тот же момент, как она это сказала, Эмили поняла, насколько нелепо прозвучал ее вопрос: траурное платье, черная шляпа, заплаканные глаза… О, Эмили!

Миссис Брук обиделась. Подбородок ее поднялся вверх, ноздри дрогнули.

— Вы совсем не замечаете никого вокруг себя, миссис Фланнери? Наверное, от постоянной езды на велосипеде в любую погоду вы привыкли видеть в людях лишь препятствия на своем пути?

— Простите, миссис Брук, — пробормотала Эмили. — Какая же я глупая! Вы говорите о мистере Бруке, не так ли?

— Сегодня утром я нашла его мертвым в постели. Должно быть, он скончался еще ночью, а я ничего не заметила и проспала до утра (она принялась рыдать). Проснувшись, я по привычке протянула руку и дотронулась до него. Он был весь ледяной, тело уже успело остыть.

Слезы, струившиеся из глаз миссис Брук, словно от трамплина, отталкивались от ее скул (у экономки были очень широкие скулы, как знать, не было ли в ее роду славян?), что убыстряло их поток и падение — они шлепались на терракотовую плитку пола со звуком капающего водопроводного крана.

— Присядьте, миссис Брук, — предложила Эмили. — Кофе еще горячий, выпейте чашечку, это придаст вам сил. Да вам не помешало бы и съесть что-нибудь сладкое.

Миссис Брук отрицательно покачала головой.

— Ну что ж, как хотите, — сдалась Эмили.

— Не могли бы вы сообщить о моем несчастье мистеру Фланнери? Хорошо, если бы он сделал несколько фотографий моего бедного Нельсона. Он сам когда-то мне предложил его снять, когда стало известно, что он уже не поднимется. Вы ведь знаете, сама я бы никогда к нему не обратилась.

— Ступайте домой, миссис Брук. Уверена, у вас сейчас очень много дел.

— Для начала стоит его побрить, причесать, приодеть, начистить ему башмаки, чтобы он получше вышел на снимках, верно?

— Да, он обязательно хорошо выйдет, миссис Брук, ведь мистер Фланнери — настоящий волшебник.

Эмили впервые сталкивалась со смертью кого-то из своего ближайшего окружения. О смерти родителей она не помнила — ведь тогда ей было совсем мало лет, все произошло слишком быстро, и, возможно, ее подсознание сначала вытеснило, а потом постаралось полностью стереть эти воспоминания.

Нельсон Брук всегда был непременной деталью ее пейзажа, если можно так выразиться. В последнее время он в основном ухаживал за садом и огородом Пробити-Холла. Достаточно ей было бросить взгляд в одно из окон, и она могла быть уверена, что увидит, даже в туман, его кряжистую сутуловатую фигуру и темную шевелюру, низко падавшую на затылок крупными, густыми и пушистыми завитками, напоминавшими ей шерсть бизона.

Она отправилась за велосипедом в конюшню, где с тех пор, как муж пересел на автомобиль, уже не жила лошадь. Теплый запах помета давно выветрился, сменившись запахом аммиака, соломенной подстилки и прелых остатков лугового сена, но Эмили не могла и представить лучшего места для своего железного коня.

После недавних дождей установилась сухая погода, световой день заметно увеличился. А значит, Эмили могла решиться на длительную загородную прогулку. Она собиралась ехать на запад — в деревню, где кузины Элси и Фрэнсис сфотографировали фей.

Коттингли находилась на другом конце Йоркшира, на расстоянии около восьмидесяти миль от Чиппенхэма, следовательно, ей не удалось бы обернуться за день, но ведь это и не было обязательно, раз Джейсон должен был заночевать в Лондоне и вернуться лишь во второй половине следующего дня.

Когда Эмили выехала из Чиппенхэма, небо было чистым, почти безоблачным. Пухлые, похожие на цветы пиона молочные облака собирались в кучки лишь над редкими возвышениями — колокольней, вздымавшейся вверх посреди жавшихся друг к дружке, подобно овцам, кровель; рощицей на вершине ступенчатого холма (вроде хохолка над морщинистым лбом, подумала Эмили и рассмеялась, потому что ей вспомнился один знахарь, как там его звали? Ĉhekpá? Wiĉháyapažípa? Hetkála?[79])

Нет, другое имя. Эмили его забыла. Нелегко вспомнить то, что происходило так давно, особенно если ты катишь по пыльной проселочной дороге Англии, палимая жарким солнцем. И вдруг неожиданно всплыло имя: Tatanka Hunkeshni[80].

По мере ее продвижения на запад местность становилась все более холмистой, но возвышенности по-прежнему оставались пологими. Эмили ехала уже три или четыре часа, но совсем не устала. Педали «Нью рапида» вращались, как ей казалось, сами собой, словно она на них и не жала. Усилия, которые требовались для подъема, немедленно окупались мягким, расслабляющим спуском.