подымалась на гору. Взволок был крутой, и надо было крепко держать гроб. Гроб проплывал тем самым путем, по которому шаг за шагом обосновывались новые литовские барщинники. Большак по обочинам был обложен небольшими, побеленными известью и нумерованными камнями, распределен между малоземельными и новосёлами. Сумрачно торчали эти камни, как сумрачны были поля и избы этих крестьян. Тесно скученные, с одинаковыми пятнами прозелени, с одинаковыми следами горя и бедности.

В пути к провожающим присоединилось еще несколько человек, и вскоре нищие деревни новоселов услышали духовую музыку. Она привлекла множество желавших послушать и посмотреть небывалые похороны. Такое погребение, без церковного пения, без колокольного звона, было большой новостью для всей округи. Около усадебных полей стоял покосившийся крест, еще с лета увешанный полевыми цветами. Попечитель душ висел, испустив дух в пахнущем сене, скорчившись и чего-то испугавшись… Он остался стоять и размышлять о людях, которые хоть и прошли мимо такой большой толпой, но среди них ни один не снял перед ним шапки.

XVII

Уже почти год никто не видал Юраса в местечке.

Охладел как-то Юрас и к хозяйству. Но смерть сына по-новому связала чету. Невозвратное прошлое, растоптанные надежды вставали в воспоминаниях, как дальние сияющие острова, мимо которых они когда-то проплывали. Мать тем только и жила: кабы с нами был Казюкас… кабы мы не послали его в пастухи… кабы…

В конце концов Юрасу стало до боли невыносимо слушать эти жалобные причитанья жены. Он убегал из дому и старался забыться в работе. Казалось, к нему возвращалась его потерянная было решимость бороться и в непримиримой борьбе отвоевать себе счастливую жизнь. Никогда еще Тарутис не работал с таким яростным упорством, как в этот год. Едва на полях растаяли глыбы льда и отогрелась земля, он с головой ушел в работу. Весь в грязи, заскорузлый, от ночи до ночи копался он, охваченный новым замыслом. Скоро он прорыл в болотистых ложбинах своего участка широкие и глубокие канавы и отвел воду в реку, вырубил и выкорчевал на межах кусты, можжевеловые заросли — и отвоевал новые полосы для посева. Когда солнышко прогрело по-весеннему, у Тарутиса сверкали и переливались влажные борозды глубоко вспаханного поля на тех самых местах, где раньше бродили по болоту аисты. Никто из соседей еще и не собирался в поле, все дивились, глядя, как рано вспахал свой участок Тарутис.

— Может, он окопы роет!

Юрасу было ясно: хлеб все дешевеет, за день крестьянского труда не купить и коробочки спичек, — надо в два, в три, наконец в пять раз увеличить вспашку, вдвое засеять, не оставляя незасеянным ни одного клочка земли. Пусть ему придется последнюю рубашку снять, а он своего добьется.

— Сто чертей, да неужели я не проживу в достатке? — вслух думал Тарутис за работой. — Неужели мне весь век придется дрожать из-за горсти соли и фунта керосину?..

И когда по уши копался он в сырой глине, раздумывая о своей доле и о доле других, таких же, как и он, новоселов, вдруг на краю канавы залаяла собака. Юрас понял, что мимо идет кто-то из усадьбы. Со времени смерти сына Тарутис туда носу не показывал и с паном был не в ладу.

В конце концов Ярмала первым не вытерпел. В луже у своих ног Юрас, как в зеркале, увидел помещика верхом на коне. Юрас виду не подал, что заметил его, и выбросил несколько лопат глины прямо под ноги жеребцу. Пан спросил, что он тут делает. Юрас хотел уж было оборвать разговор, сказать: «дрова колю», но сдержался и спокойно ответил:

— А вот осушу здесь…

— А не затопит моих полей? Я видел, там заливает.

— Что ж, может, и заливает, — не глядя на помещика, отвечал Тарутис, — будем на лодках плавать.

Но не затем, видно, пан остановился. Видно было, что он затевает длинный разговор. Ярмала закурил папиросу, откинулся поудобнее в седле и сказал с выразительной улыбкой:

— Слыхал, что вы на меня в суд подали… из-за сына?

— Может, и подали.

— Рассчитываете выиграть дело?

— А посмотрим.

— Не стоит, — еще хитрее усмехнулся Ярмала, поглаживая гриву жеребца рукой в перчатке, — я вам не советую. Все равно не выиграете.

— Спасибо за совет… видно, придется вас в адвокаты нанять.

Помещик сделал вид, что не расслышал. Однако задетый его словами, он пустил в ход свое острейшее оружие:

— А о своем долге мне вы не забыли, господин Тарутис?

— Это еще вопрос, кто из нас кому должен.

— Вот оно что? Слава богу, у меня ваши векселишки сохранились, я уж давно мог предъявить их ко взысканию. Что написано — написано. Так как же? Когда, господин Тарутис?

Надоедливый тон Ярмалы, это точно нарочно повторяемое «господин» взбесили Юраса. Он чуть-чуть было не крикнул: «Убирайся-ка ты с глаз!» Эти и еще более гневные слова жгли ему язык, но в эту минуту, как не раз с ним бывало в моменты внезапного гнева, ярость погасла и ее заменило желание спокойно и не торопясь разделаться с помещиком.

— Ну, что ж, если хотите, можем, пан! Можем посчитаться! Разве в прошлом году я не проработал у вас целую неделю, не отремонтировал льносушилку, не сколотил десять ульев… А сколько раз я участвовал в общих работах для вас? Может быть, не откажетесь хоть за проценты засчитать и кормление грудью вашей дочери.

Ярмала начал стыдить Тарутиса, что таких пустяков ему не стоило бы и повторять, ведь он не раз выручал добровольца из беды и ни в чем ему не отказывал.

Слово за слово, упрёк за упреком — помещик начал уже угрожать. Тарутис стоял еще спокойнее и еще медленнее отрезал:

— Не торопитесь, пан! Придет время, — будем квиты. А теперь, пан, отправляйтесь! Убирайтесь к чорту, слышите?!

Несчастный край, угнетенный непогодой, неурожаями, кризисами, наводняли толпы нищих, бродячих фотографов, агентов компании Зингер. Различнейшими способами выманивали они последнюю копейку у крестьян. А то приезжал агент по эмиграции, составлял списки желающих эмигрировать в Америку, и, собрав по пять литов с каждого, исчезал. По другим деревням проходил одетый наполовину по-церковному сборщик пожертвований на колокол для кафедрального собора.

Ослепленные, сбитые с толку крестьяне невольно верили ловким мошенникам. Многие из них искали успокоения и утешения в религии: из последних достатков они ставили кресты на перепутьях, украшали алтари в церквах или строили часовенки. Толпами паломничали они на храмовые праздники к «святым местам». Тысячами падали они ниц с песнопениями перед «чудотворными» иконами, носили кресты и хоругви в церковных процессиях. Были среди них и пилигримы, исходившие