— А почему тогда… — коварно начал я.

В этот момент меня и ударила по плечу мощная лапа Гюнтера:

— Пошли! Через четверть часа суд!

У меня булькнуло в горле. Уже? Я же ещё не готов!!!

Но меня никто и не спрашивал, готов ли я. Гюнтер навис надо мной несокрушимой скалой, так, что поневоле пришлось повиноваться.

— Ты тоже иди с нами, — бросил великан Катерине, — Мало ли? Вдруг понадобятся твои свидетельские показания?

Меня разом бросило в жар. Если Катерина на суде заявит, что я только что сомневался в праведности Моисея… Вот я дурак!!! Меня же прямо там на кусочки порвут!

И всё же выхода не было. Я поплёлся за Гюнтером, поминутно оглядываясь и гадая, как намекнуть Катерине, что наши споры — это не сомнения в Библии, боже упаси! Вот, кстати, всего несколько дней как от беспамятства очнулся, а уже божиться начал! Так вот, это не сомнения в Библии, а так… попытка узнать побольше о ветхозаветных пророках! Господи, Катерина, скажи, что я просто любопытный! И не сомневался в святости Священных Книг! Ну, что тебе стóит? Ну, пожалуйста!

Однако, даже словом перемолвиться, у нас не получилось. Всю дорогу Гюнтер втолковывал мне, как правильно вести себя на суде. Как произносить присягу, как креститься каждый раз, когда упоминается имя Божье, как обращаться к судье, если тот задаст вопрос… Я слушал, кивал, и снова оглядывался на девушку молящим взглядом. И одновременно лихорадочно пытался вспомнить свою блестящую речь, которую так здорово придумал накануне. Тут мы и пришли.

* * *

Впервые я попал в Верхний замок. Вот только не до красот и величия Верхнего замка мне сейчас было. Я шёл, словно приговорённый идёт на казнь. Словно меня вот-вот бросят крокодилам на растерзание. Э-э-э… да, что там, крокодилы! Люди гораздо страшнее. Таких мучений и пыток, крокодилам вовек не выдумать! С крокодилами всё просто: если голодные, они тебя сожрут, если сытые — утащат под корягу и будут ждать, пока ты не стухнешь. Очень они тухлое мясо уважают. А люди… Люди хуже зверей!

Ах, да! Мы уже стоим в обширном зале и меня очень настойчиво великан Гюнтер подталкивает к отдельно стоящему стулу. Уф-ф-ф! Сейчас начнётся!

Это хорошо, что по пути мне разъяснили что здесь к чему. Иначе я бы запутался и сделал глупость. А теперь всё понятно. Вот мой стул. Я обвиняемый. Напротив меня тоже стул. Правда, со столом. Там мой обвинитель. Чуть сбоку от меня и немного позади, но в принципе, почти рядом, мой защитник. По-местному — адвокат. У него тоже есть стол и стул. Слева от меня и справа от обвинителя — ещё стол со стулом. Там будет сидеть судья. Я уже догадываюсь кто это. Генрих фон Плауэн. Наиболее вероятный очередной Великий магистр Ордена. Рядом с ним место для писаря-секретаря. В противоположном от меня ряду, рядом с судьёй, но и рядом с обвинителем — ряды скамеек, на которых сидят присяжные. В смысле, присяжными они станут после присяги. Они будут высказывать судье своё мнение кто прав, обвинитель или защитник. А судья должен к этому мнению прислушаться. Ну, так предполагается. С другой стороны, справа от меня и слева от обвинителя — многочисленные зрители. Среди них я вижу и гиганта Гюнтера и его сестру Катерину и доктора фон Штюке и ещё много знакомых и незнакомых лиц. Потихоньку все занимают свои места…

Напротив меня сидит чернявый монах в серо-коричневой рясе, подвязанной белой верёвкой, с навязанными на ней тремя хитрыми узлами. Теперь-то я понимаю, что это францисканец. Ещё пару дней назад и не задумался бы, что три узла на белой верёвке могут что-то означать. Спасибо, просветили. Три узла — символ трёх монашеских обетов: послушания, безбрачия и нестяжательства. То есть, это нищенствующий орден. И носят такое зримое напоминание об обетах только францисканцы. Катерина назвала их «босоногими», потому что по их уставу, францисканцы носят но ногах только сандалии и только на босую ногу. И зимой и летом. Создан орден всего около двухсот лет назад, однако уже обрёл силу и авторитет. Почти у всех европейских монархов духовники — францисканцы. И во многих университетах преподают. Именно, благодаря авторитету. Кстати, когда Катерина про этот орден рассказывала, она вскользь упомянула, что францисканцы с бенедиктинцами не в ладах. Это скверно. Потому что моя наставница Катерина как раз бенедиктинка. Ну и меня, раз уж я под её присмотром, явно будут воспринимать враждебно. С другой стороны, я же язычник? Нет и то скверно и это никуда не годится! Да, уж…

— Головой вертеть не надо… — прошелестел голос, как мне показалось, прямо у меня в голове. Кто бы это? И я усиленно закрутил головой.

— Головой вертеть не следует! — уже с укоризной повторил голос, — Не надо портить первое впечатление о себе. Я и так всё расскажу и подскажу. Я ваш адвокат…

Ах, вон что! Я покосился на адвоката. Полненький, рыженький, с глубоко посаженными, бегающими, голубенькими глазками, в чёрной рясе, подпоясанной кожаным поясом, на босых ногах сандалии… Августинец? Похоже. Только не августинец-каноник, а августинец-реколлект, то бишь, из братьев отшельников. Бродячий проповедник, что ли? У августинцев самый строгий устав, даже строже чем у нищенствующих бенедиктинцев и францисканцев. Поэтому не жалуют ни тех, ни других. Вот же я попал между религиозных противников!

— Я прошу только об одном, — адвокат даже не взглянул на меня, продолжая копаться в своих записях и делая закладки в пухлом томе, лежащем открытым на столе, при этом губы у него почти не шевелились. Со стороны могло показаться, что он не обращает на меня никакого внимания, — Об одном прошу: каждый раз, как ты услышишь своё имя, тебе нужно встать и не садиться до особого разрешения. А каждый раз, когда ты услышишь имя Божье, ты должен встать и перекреститься! После этого можешь сесть самостоятельно. Ты понял меня?

— Да, — я постарался ответить, тоже не шевеля губами, и не кивая головой.

— Хорошо, — удовлетворённо заметил адвокат, не переставая копаться в бумагах.

А я вдруг понял, что ничего он там не ищет и не делает пометок. Просто создаёт видимость своей нервозности. На фоне его нервозности моё спокойствие просто в глаза бросается! Ай да адвокат, ай да хитрец! И, подыгрывая ему, я позволил себе слегка приподнять подбородок. Мол, я не только спокоен, я уверен в себе. Упрямо выставленный вперёд подбородок — первый признак уверенности!

Тем временем, все места оказались занятыми. Кроме судебного места. Народу