ней в «Нижегородском листке», посвятил ей отдельный очерк — и ироничный, и восторженный одновременно. Ещё до издания рукописей Шмидт Флоренский несколько раз упоминает её в «Столпе и утверждении Истины» в одном ряду с Фр. Баадером и В. С. Соловьёвым. Многие, оценивая личность Шмидт, сходились на удивительном «противоречии провинциального обывательства со вселенским размахом внутренней жизни».

Вселенский размах как раз-таки и заключался в тех рукописях, что издали Флоренский и Булгаков. Втайне от всех Анна Николаевна вела дневник и писала мистические трактаты, главным из которых стал «Третий Завет». Если излагать содержание трактата кратко, без объёмных цитат, он может показаться абсолютным бредом. Православная, богомольная женщина говорит о том, что Святой Дух в Троице представляет женское начало и воплощается в Марии Магдалине, от её союза со Христом возникает Церковь. С той поры в истории человечества Христос и Мария не раз перевоплощались в конкретных личностях. Так, себя саму Шмидт, наряду с Екатериной Сиенской, Елизаветой Тюрингенской, видела новым явлением Марии Магдалины.

И где-то рядом, представлялось Шмидт, должен быть воплотившийся в конце XIX века Христос. Его она увидела во Владимире Соловьёве, с чьими сочинениями познакомилась всего лишь за несколько месяцев до смерти философа. С ним у Анны Николаевны даже завязалась переписка и состоялось свидание. Смерть Соловьёва она восприняла как личное неутешное горе и с той поры, вплоть до собственной смерти в 1905 году, занималась уже толкованием и перетолковыванием его софиологии.

Но оригинальные, досоловьёвские, идеи Шмидт так или иначе проникали в атмосферу религиозных философов и вызывали разную реакцию. Например, Бердяев, сам грезивший «Третьим заветом», в испуге отпрянул от мистики нижегородской журналистки. Булгаков, к которому после смерти Анны Николаевны и попали её рукописи, считал, что не имеет права с наступлением Первой мировой войны замалчивать удивительные апокалипсические прозрения о людях с животными душами и об уже примчавшихся «всадниках по имени смерть». В подобных прозрениях Булгакову виделся «ключ к мировым событиям».

По-особому отнесся к Шмидт и Флоренский. Он воспринял её серьёзно. Во-первых, ему как члену МРФО было дорого всё, что так или иначе связано с Соловьёвым. Во-вторых, Анна Николаевна привлекала своей риторикой — сильной, эмоциональной, напористой. В-третьих, уникален сам феномен дарования Шмидт: не имевшая специальной подготовки, не собиравшая домашней библиотеки, она часто с поразительной прозорливостью повторяла мысли, которые встречаются у Отцов Церкви, западных философов или в апокрифах. Но не только исторически, лингвистически, психологически, но и философско-богословски отнёсся к Шмидт Флоренский. Это ни в коем случае не бросает тень на истинную православность отца Павла. Тот факт, что он вместе с Булгаковым издал «Рукописи», — ещё не повод причислять философов к «шмидтовцам», хотя Анна Николаевна действительно собрала в Нижнем Новгороде кружок единомышленников из извозчиков, мастеровых и прочих простолюдинов, просуществовавший ещё несколько лет после её кончины.

«Вне всякого сомнения, что к „откровениям“ А. Н. Шмидт надо относиться с большою опаскою, — признаёт в предисловии Флоренский. — Мы никоим образом не можем рассматривать „Третий Завет“ как Откровение, ибо такая расценка вообще принадлежит не индивидуальному суждению, но церковному разуму». Флоренский фактически ставит вопрос об отношении к частному мистическому опыту. Даже признание церковью его ложным, «прелестью», ещё не снимает вопроса о том, как возможен такой опыт. «Прелесть» может не иметь церковной ценности как Истина, но при этом не лишается ценности культурной. Кроме того, природа опыта Шмидт интересна тем, что это, в отличие, скажем, от Фёдорова, не рассуждение, а описание. Если Фёдоров мечтает о том, что будет, воображает это себе, то Шмидт с её эсхатологией определённо излагает привидевшееся.

И всё же, по Флоренскому, трактаты Шмидт — это не богословие, а автобиографическая исповедь. Сублимация женщины, которая никогда не была замужем, не рожала детей, не создавала семьи, но тонко чувствует природу женственности и семейственности. Это её идеальный роман, хоть и выраженный в таких предельных образах: Христос, Мария Магдалина, Церковь. Здесь Шмидт, пожалуй, схожа с Даниилом Андреевым: если не помещать его «Розу Мира» в богословскую систему координат, это литературное произведение с метафорами и символами, с исключительно художественными и филологическими прозрениями.

И тем не менее, когда книга Шмидт вышла в «Пути», большинство членов редакции сочло автора сумасшедшей. Книга вызвала волну читательского негодования. Из выходных данных было убрано название издательства, хотя книга по-прежнему распространялась как продукция «Пути» и пользовалась спросом.

Но, несмотря на все разногласия, жизненный потенциал и Общества, и издательства был огромен. И если бы советская власть не конфисковала у Морозовой в 1919 году особняк, не ликвидировала частные издательства, если бы с началом Гражданской войны Булгаков и Трубецкой не уехали из Москвы, воплотились бы ещё многие грандиозные замыслы, единения и общих дел хватило бы надолго.

Фундамент начального единства определил именно Флоренский. С поступлением в Академию «скрывшийся в Посаде», он не принимал такого активного участия в деятельности Общества, как председатель Рачинский, «Марфа и Мария» Булгаков, «мыслитель с темпераментом бойца» Эрн, «главный философ поколения» Е. Н. Трубецкой. И всё же Флоренский написал главу о православии в учебном пособии «История религии» для Вольного университета. Составлял библиографический указатель о Соловьёве. Редактировал греческие и латинские фрагменты в работе И. Зейпеля «Хозяйственно-этические взгляды отцов Церкви». Издал в «Пути» «Столп» и поучаствовал в прениях по поводу книги. Выступил с докладом «О Софии» (март 1911 года). Произнёс вступительное слово к беседе на тему «О религиозных задачах, стоящих перед новой Россией» (апрель 1917-го) и речь на заседании памяти Эрна (май 1917-го).

К сожалению, многие замыслы отца Павла, связанные с «Путём» и МРФО, не воплотились. Так и не вышла книга об архимандрите Серапионе (Машкине). Не был написан задуманный очерк о скитах близ Троице-Сергиевой лавры. Не сложилась статья о неокантианце Г. Когене для «путейского» сборника по поводу современной философии. Не увидел свет проанонсированный перевод Флоренского книги «Антиномии языка» В. Анри. А к 19-томному собранию сочинений отца Павла даже не успели приступить.

Но главное, что как консолидирующая сила, как безусловный авторитет для всех членов Общества, особенно после публикации «Столпа», Флоренский во многом определил патриотическую, православную линию МРФО, не дал ему уйти в сторону либерализма и декадентства. К тому же, как единственный священник в Обществе (Булгаков принял сан в 1918-м, Дурылин — в 1920-м), Флоренский вновь скреплял церковь и мир.

В рамках деятельности Общества отец Павел вместе с Булгаковым летом 1917 года разработал проект Религиозно-философской Академии в Москве. По замыслу, должна была возникнуть не духовная школа, где главное — исповедание, и не богословский институт, занимающийся сухим исследованием, а нечто среднее — и исповедание, и исследование, небывалое учебное заведение, где осуществлялось бы «углублённое постижение Православия, как вселенского по своему религиозному охвату, а также осознание творческого самоопределения Родины на путях духовной культуры и предстоящих ей задач вселенского делания».

Проект не был воплощён, но с определённой ориентацией на него в 1919 году Бердяев создал