Его мать кивнула.

– Мы с ним всего один раз говорили по телефону. Но мне не нужно встречаться с ним, чтобы понять, что на самом деле он не заботится о Роуз. Он просто пользуется ей.

– В каком смысле?

– Что значит в каком? Ее молодостью. Ее красотой. Тем, что она просто обречена стать знаменитой. Возможно, если бы не он, она бы уже была знаменитой. Кто знает, какие амбиции остались у Роуз теперь, когда она всю свою энергию направляет на то, чтобы сокрушить нас.

– Сокрушить нас?

Мама слегка усмехнулась. Как бы ни была напугана Джозефина, Уилл чувствовал ее легкое воодушевление. Несмотря на все, что она говорила, она, казалось, была рада вернуться на радар дочери. Ненависть Роуз все же была улучшением в сравнении с бойкотом. Чувство тошноты поднималось в желудке Уилла.

– Что Роуз собирается нам сделать?

– Честно говоря, не представляю, – ответила Джозефина. Если бы два года назад кто-то сказал, что Роуз будет царапать нашу машину или рвать семейные фотографии, я бы решила, что этот человек сумасшедший. Я бы сказала, что Роуз и во сне такое не привидится. Уилл, она пыталась обокрасть нас. Я не удивлюсь, если она пойдет на мошенничество или постарается разрушить нашу репутацию. Но больше всего я беспокоюсь, что она может попытаться встать между нами. Я боюсь, что она может настроить вас, детей, против меня.

– Роуз никогда не сможет настроить меня против тебя, – возмутился Уилл.

– Спасибо, что сказал это, – ответила она, накрыв его уши своими ладонями и целуя в лоб. Ее руки скользнули к щекам Уилла. – Но все равно я хочу, чтобы ты пообещал, что расскажешь мне, если твои сестры скажут что-то – что угодно – обо мне. Так я смогу развеять любой вымысел, который они тебе наговорят. Я не позволю им распускать ложь, которая может разрушить меня и эту семью.

– Мама? – начал Уилл. Он чувствовал себя таким дезориентированным, таким оторванным от самого себя и своих страхов, словно его засасывало головой в тоннель.

– Что? – Ее руки резко упали с его лица.

– То письмо, которое ты отвезла Вайолет, – с восковой печатью…

– Да?

– Оно же было от Роуз, правда?

– Полагаю, да, – печально ответила она.

– Нам стоит волноваться, что она наговорит неправды Вайолет?

– Возможно. – Она легкомысленно пожала плечами. – И, возможно, Вайолет ей поверит. Но что я могу с этим сделать? Твоя сестра – большая девочка, и она уже сама все решила. Она ожидает, что я – и все остальные члены семьи – будем безупречными. Она просто не может принять меня такой, какая я есть. Ей невозможно угодить.

– Просто Вайолет настолько несчастна, что не выносит, когда счастлив кто-то другой, – уверенно заявил Уилл.

– Спасибо, что сказал это. Я каждый день благодарю Бога за то, что один из моих детей нормальный.

Было приятно слышать, что она так отзывается о нем. Хотя бывало, что перемены в ее оценке – из «недееспособного» в «одаренного», из «одаренного» в «нормального» – били по нему кнутом.

Она чуть сильнее сжала его пальцы.

– Ты станешь влиятельным писателем, Уилл. Ты станешь эпохой. Ты настолько одарен, что я едва могу соответствовать тебе. Я тут подумала, ты не хотел бы пойти в хорошую частную школу? Может быть, даже в Англии? Вращаться среди других зрелых мальчиков-интеллектуалов – среди равных тебе?

Его желудок сжался.

– Но как же…

– Эпилепсия? Аутизм? Боюсь, мы были неправы, позволяя им тянуть тебя назад.

– Я бы слишком тосковал по дому. Я бы скучал по тебе.

– А мы поедем с тобой. Или я поеду, по крайней мере. Твой отец и Вайолет могут остаться здесь. В любом случае, это пища для размышлений. Это надо переварить. Скажи, Уилл… в идеальном мире, если бы сегодня ты мог заняться чем захочешь – чем угодно, – что бы ты выбрал?

– Словесностью, – отозвался он. – Омофонами. – Именно на них они остановились неделю назад, прервав занятия.

В улыбке Джозефины сквозила жалость. Возможно, она ожидала услышать в ответ «картинг» или «парк развлечений».

– Ну что ж, – сказала она. – Омофоны. Можешь назвать мне какой-нибудь?

– «Роуз», – выпалил он, как одержимый. – Он может означать цветок и прошедшее время глагола «rise» – «восстать».

Он знал, что ей это неприятно, но ничего не мог с собой поделать. Это было первое и единственное слово, которое пришло ему на ум.

Вайолет Херст

Телефонную трубку подняла Коринна, поскольку исцарапанная будка успела стать для нее второй палатой. Она проводила в ней часы, болтая с Парнем-в-коже, несмотря на постоянные предостережения дежурной медсестры («Коринна, девочка, там же почасовая оплата!»).

– Вайолет! – позвала она. – Тебя папа-медведь.

Внутри у Вайолет все переворачивалось, пока она шла к будке. Она бы не вынесла повторения разговора, который состоялся между ними в приемные часы.

– Алло?

– Вайолет?

– Да, пап. Что случилось?

– Я надеялся… – он сделал большой глоток, и оставалось надеяться, что крепость напитка не измерялась его объемом. – Мне нужно, чтобы ты рассказала мне больше о расследовании социальной службы.

– Я дам тебе телефон Николаса Флореса. Но я уже рассказала тебе все, что знаю.

– Ты мне почти ничего не рассказала.

– Так я ничего и не знаю! Умоляю, поговори с мамой напрямую! Я не могу быть вашим посредником!

Вайолет постаралась успокоиться с помощью техники глубокого дыхания с одного из ее дисков по медитации.

– Папа, я в закрытом отделении. Я не могу никуда пойти. Если только ты не собираешься, наконец, вытащить меня отсюда.

На линии воцарилось молчание.

– Папа? Ты собираешься помочь мне выбраться отсюда или нет?

– Я пытаюсь, Вайолет. Но я не знаю, какой помощи ты от меня ожидаешь, если ты утаиваешь от меня информацию.

– Это мама утаивает информацию. Ты должен противостоять ей.

– Мы с тобой очень разные люди, Вайолет. Я не думаю, что, если начать раскачивать лодку, это сильно поможет делу.

– Это не раскачивание лодки, папа. Это называется коммуникацией. Ты можешь задавать вопросы. Другие люди делают это постоянно. Другие люди не живут в вечном страхе перед чужой реакцией. И не нервничают постоянно оттого, что у них могут быть проблемы.

Выкуривая первую за день сигарету, Вайолет волновалась, что была слишком резка с отцом. И все же она была обескуражена его нежеланием признавать тяжесть ее положения. То немногое, о чем они говорили с тех пор, как она оказалась в больнице, касалось либо Роуз, либо его самого, а именно – его трезвости или срывов.