– Я знаю ее, – солгала Вайолет.

– Тогда ты знаешь, что она полностью забывает о себе, когда ей кто-то нравится. Она становится так поглощена интересами парней, как будто забывает, кто она сама.

– Значит, Роуз сменила театр на естествознание, потому что хотела больше походить на своего женатого парня?

– Роуз, которую я знала, были по барабану всякие разломы, деформации горных пород и прочая чепуха, которой она вдруг стала одержима. Я умоляла ее остаться. Ходили слухи, что на следующем курсе мы будем ставить «Что бы ни случилось», и Роуз просто создана для роли Рено Суини.

Вайолет понимающе вздохнула. На самом деле, единственным, что она знала о мюзиклах, было то, что она ненавидит их всеми фибрами души.

Амелия зашлась сильным кашлем.

– Я знаю, что в отношениях Роуз любит любовь. Она думает, что в любви она по-настоящему преданная, самоотверженная и все в таком духе. Но это не так. Я как-то пыталась ей это донести. Сказала: «Роуз, ты хватаешься за людей, потому что какая-то часть тебя любит чувствовать себя использованной». – Вайолет снова понимающе вздохнула. На этот раз искренне. – Я сказала, что ей нравится играть в жертву. «Роуз, тебе нравится чувствовать, что тебя не ценят. И дело не в мистере Геологе, а в том, что ты зависима от эмоциональных американских горок, которые он дает тебе испытывать». Я пыталась объяснить ей, что ее любовь к нему так же эгоистична, как любовь вашей матери к ней.

– Ты сравнила Роуз с нашей мамой?

– Это было не лучшей идеей, знаю. Может быть, она поэтому перестала со мной разговаривать.

Кто-то снова позвал Амелию.

– Вайолет, я действительно должна идти. У нас примерка костюмов.

– Последний вопрос! Ты знала, что Роуз сделала аборт?

Амелия издала вздох эмоционально опустошенного человека.

– Знала? Я отвезла ее в больницу. Она не хотела этого делать. На нее давила мать. Называла Роуз никчемной шлюхой. Обещала, что и пальцем не шевельнет, чтобы помочь Роуз, если та решит родить, что будет смеяться и повторять «я же тебе говорила», пока ребенок будет превращать ее в толстую, скучную, нищую тетку.

– Какая поддержка.

– Это было не очень красиво. Мать просто унижала ее. Но (поверь, я никогда не говорила этого Роуз), может быть, и к лучшему, что она не родила этого ребенка.

– Потому что преподаватель не ушел бы от жены?

Смех Амелии был почти горьким.

– Нет. Роуз была не против быть матерью-одиночкой. Думаю, она даже хотела быть матерью-одиночкой. Я подумала, что все к лучшему, потому что она бы задушила этого ребенка. Она бы использовала его точно так же, как она использовала всех остальных, – чтобы поднять свое мнение о самой себе. Даже если бы мистер Землетрясение ушел от жены, думаю, Роуз хотела бы, чтобы ребенок любил только ее. С нашей дружбой было то же самое. Роуз по-настоящему расстраивалась, если у меня появлялись другие приятели, или если я шла куда-то с ребятами из театра без нее. Я не осознавала, насколько стала изолированной, пока она не прекратила со мной общаться.

– Роуз была такой собственницей?

– Это все годы соперничества с тобой и Уиллом. Роуз никогда не чувствовала, что способна быть с тобой на равных.

– На равных со мной?

– Да. Она всегда рассказывала, что ваша мама постоянно твердила, как умен Уилл и как ты красива от природы, а Роуз надо над этим работать. Как ты думаешь, почему Роуз нужно было два часа, чтобы куда-то собраться? Ее парализовало от страха всякий раз, когда надо было выбрать наряд. Если ее щипцы для завивки ломались, весь день был для нее испорчен.

Вайолет не знала, что шокировало ее сильнее: то, что Роуз ей завидовала, или то, что Роуз хотела ребенка, а мать заставила ее отказаться от него. Она не могла понять, как та чудовищная фотография зародыша вписывалась в эту версию событий.

– Амелия, сколько времени прошло между тем, как ты отвезла Роуз в клинику, и тем, как она перестала с тобой разговаривать?

– Наверно, несколько дней. Я думала, что она просто горюет или что-то в этом роде. Это продолжалось дольше, чем я ожидала. Она уже сменила факультет, так что мы не так уж часто встречались на учебе. Я должна была позвонить и извиниться. Но мне нужна была пауза. Роуз нужно было столько внимания и утешения. Она была как маленькая девочка. Я чувствовала себя… вымотанной.

– А потом она исчезла.

– Да. Я была шокирована, но решила, что это к лучшему. Думаю, даже ты согласишься, что Роуз нужно было больше пространства между собой и вашими родителями.

Дверь распахнулась. Снова послышались звуки струнных инструментов.

– Вайолет, извини. Всех зовут на второй акт коды. Я должна идти.

– Амелия, самое последнее!

– Что?

– Ты когда-нибудь видела, чтобы Роуз впадала в ярость? Как ты думаешь, она способна на насилие?

– Не знаю. Лично я думаю, что это вопрос критического состояния. Кого угодно можно толкнуть на насилие. И твоя мама толкала ее очень сильно.

Вайолет на секунду задумалась, а Амелия добавила:

– Игра Роуз всегда была безупречной. Не думаю, что она сделает что-то неправильно, если только сама не захочет, чтобы ее поймали.

Уильям Херст

Уилл проснулся от чьего-то непривычного присутствия в своей комнате. Он услышал щелчок прикроватной лампы и перевернулся на другой бок, совершенно не готовый к увиденному: перед ним неловко стоял отец в одежде, которую носил по выходным. Его лицо было небритым, на ногах – заношенные тапочки.

– Все твои лекарства стоят в шкафчике в ванной? – спросил Дуглас. Уилл натянул одеяла до подбородка и кивнул.

– А твои школьные задания?

– Что мои школьные задания?

– Где они?

– Везде. Что-то на компьютере. Что-то в книгах в мамином кабинете. Что-то у нас в голове.

Уилл был раздражен мыслью о том, что отец вмешивается в его домашнее обучение, не говоря уж о том, чтобы претендовать на время, которое он мог с интересом провести с мамой.

– Где мама?

– Я сказал ей, чтобы она взяла выходной.

Дуглас произнес это властным тоном, и все же Уилл не мог себе представить, чтобы его мама подчинялась приказам отца.

– Куда она ушла?

– Не знаю. Мы обсуждали, что она может провести день в спа. Она могла сесть на поезд до Сити. Она что-то говорила о выставке в музее Гуггенхайма.

Уилл пришел в отчаяние при мысли о том, что мама будет смотреть на искусство без него. Она всегда говорила, что ей нравилось, что рядом с ним она снова чувствует себя преподавателем. Она любила объяснять – например, что древние римляне были без ума от орхидей, пока не обратились в христианство, и эти цветы исчезли из искусства, потому что внезапно стали казаться символом сексуальности (их научное название происходит от греческого слова «яичко»).