фартука, выше своего приклепления к передку, была как ножом разорвана пополам. Факт положительно необыкновенный, доказывающий, до какой крайней степени возбуждения и деятельности может быть доведен организм под влиянием страсти. Насколько известно, Воротилов никогда не отличался особенной, выходящей из уровня, физической силой, но то, что им было сделано около Матрешкина-врага с повозкой, стало бы на человека втрое сильнее двужильного. Объяснить подобное явление можно только тем могучим рычагом, который заставляет все жизненные отправления сосредотачиваться в одной точке.

– В эту самую минуту, надо полагать, Чижовы проснулись, потому завозились в повозке. Первый, не разбирая кого, Малышев кистенем ударил, соскочимши же с задка и я к повозке бросился. И такое мое счастье: на той самой стороне очутился, где старик сидел. Гляжу: лезет старый. Тебя-то, говорю, друг сердешный, мне и надоть.

Да как резану его по бурлакам. И стал же я потом тешить свою душеньку!

Тешился, видно, Озорков над своим врагом досыта: редко кому приводилось видеть столь страшно изуродованный труп, как был изуродован труп старика Чижова: вся его голова была размозжена, лицо представляло какую-то сплошную, бесформенную массу сине-багрового цвета.

Воротилов, исчислив свои воспоминания, едва мог отдышаться. Бледный, с порывистым дыханием, с глазами, в которых светилось почти наслаждение, что расквитался же наконец с долгом, Воротилов и теперь давал разуметь, насколько страшен был он в роковую ночь у Матрешкина-врага.

С молодым Чижовым разделался Малышев. Впрочем, не имея кроме грабежа других причин, Малышев не действовал, как Озорков, «себя забымши». Чижова-сына нашли только на другой день к вечеру. Пролежавши ночь и целый день под открытым небом, он не мог уже быть спасен медицинской помощью: два дня лежал еще без языка и умер.

– Покончимши свое дело, взяли мы каким ни на есть шкатунки разбивать, да добро глядеть… Одних бумажек чуть ли не целый мешок набили, серебра с золотом тоже было не мало, окромя того ложек серебряных дюжина да два крестика золотых. Все это убрамши, шкатунки в кусты забросили, а какие были другие бумаги, под дерево зарыли.

Из черноозерского леса Воротилов и Малышев, бросивши на произвол судьбы чижовских лошадей, пешком пошли до ближайшего села и наняли возчика. У жены Малышева была прижита еще до брака с кем-то дочь, Анна Михайлова, выданная в замужество за мещанина Навожина, город Д., где жили Навожины, лежал на пути к местожительству Малышева, а потому в нем-то и остановились Малышев с Воротиловым. Навожин нанимал отдельную хату, сам он во время приезда грабителей был в кратковременной отлучке из города – оставалась одна только жена его. По словам Воротилова, прибывши в Д., они сначала два дня пьянствовали, отдавши предварительно деньги на сохранение Анне Михайловой, а потом приступили к дележу. Дележ происходил в бане: сколько можно судить по рассказу Воротилова, ему из награбленного досталось всего тысяч девять-десять, стало быть, львиную часть захватил себя Малышев. При дележе постоянно никто не присутствовал, но в баню не раз входила Анна Михайлова, и хотя ее высылали вон и она, осердясь, уходила, но потом снова возвращалась; по словам Воротилова Анна Михайлова знала об убийстве Чижовых в первый день по приезде, ибо, напившись пьяным, Малышев, не остерегаючись, рассказал, как было дело и отдал ей деньги. На третий день после дележа денег приехал в город Навожин и стал просить (как надо предполагать, он был предупрежден женой о доставшемся богатстве) у Воротилова денег на наем рекрута. Воротилов дал ему сначала пятьсот рублей, но Навожин пристал еще неотступнее, угрожая в противном случае донести обо всем начальству, вследствие чего Воротилов дал еще четыреста рублей. Кроме того, Малышев дал Навожину на покупку дома или что-нибудь подобного полторы тысячи… Что за расчет был Малышеву и Воротилову дать участниками награбленного лиц, почти совершенно посторонних, неизвестно, но насколько можно было судить из слов Воротилова, они боялись на месте жительства Малышева «встречи с куриным барином». Как мы увидим ниже, Воротилову не удалось избежать этой встречи. Таким образом учасниками в преступлении или, по крайней мере, в последствиях его являлись прежде всего три лица: жена Малышева и муж и жена Навожины. Первая из этих трех лиц умерла вскоре после спроса ее о местопребывании мужа, оставались два последних (сам Малышев скрылся неизвестно куда). Из всех денег, доставшихся на долю Воротилова, при поимке его нашли всего только шестьсот двадцать четыре рубля, остальные были спущены в короткий промежуток времени между убийством и поимкой.

Оговор Воротилова Навожиных в знании преступления и в участии при дележе награбленного оказался не напрасным: через месяц после Николы Навожин купил себе весьма порядочный деревянный дом, заплативши за него 1350 рублей, и в этот же промежуток поставил за себя рекрута. Такое появление денег у Навожина, до сих пор считавшегося за человека несостоятельного, привело в недоумение многих из его сограждан, но на все их вопросы об этом предмете он старался отделываться шуткой, уверяя, что им открыт клад. При обыске у Навожиных найдено четыре серебряных ложки с вензелями Ф.Ч., на ребенке Навожиных, недавно родившемся, надет был золотой крестик, по словам Воротилова, подаренный им Навожину при дележе и совершенно схожий с одним из найденных в шкатулке Чижовых.

Итак, к преступлению пригруппировались еще новые личности.

Навожина была тип обыденной, начинающей заплывать жиром мещанки; она приняла участие в последствиях преступления, во-первых, невольно, потому что главным действующим лицом являлся человек более или менее ей близкий, муж ее матери, а во-вторых, главное, потому что положительно не понимала ни ответственности, ждущей ее, ни предосудительности своего поведения. К совершившемуся факту она относилась совершенно бессознательно: если в ней и действовали какие-нибудь внутренние пружины, то, скорее всего, на первом плане стояло простое любопытство. Положение Навожиной нельзя было одраматизировать даже весьма понятной для каждого борьбой между чувством к Малышеву и опасностью (о других причинах и побуждениях мы даже и не упоминаем), собственно, для нее предстоящей; прежде чем присоединиться к Малышеву и Озоркову, она не испытала на себе никаких симптомов внутренней работы. Драматизм подобных личностей, как Навожина, втиснутых в дела, выходящие из уровня обыкновенных, заключается прежде всего в тупости: они плывут по течению, не зная сами, куда приведет оно их, не стараясь ни задерживать его, ни способствовать ему. Лишенные возможности отдавать себе отчет в буднично-мелких явлениях, из которых слагается их жизнь, Навожины точно так же безучастно и безотчетно относятся к явлениям, носящим другой характер; вопрос: «что делать?» как проявление самостоятельности, оценки, для них не существует. Нравственных начал, которые служили бы исходной