– Режь веревку! Пили ее! – приказал, задыхаясь.

Фрази пыхтела за спиной, старательно работая ножом, а Державин работал вывернутыми руками, силясь перепилить веревку и считая мгновения по ударам сердца. Метались мысли: «Почему Каньский вернулся? Других пленных привез? Нет, вряд ли, из Пале-Руайаля таких же дурней, вроде меня да бедных Коломийцева и Покровского, можно только ночью увезти. А может быть, что-то случилось? Может быть, этот погреб и этот дом стали небезопасными? Тогда Каньский вернулся, чтобы увезти отсюда трупы… и меня. Живого или мертвого. Наверное, все-таки убьет сначала, а потом труп увезет. Каньский и его сообщник затаятся где-нибудь в укромном уголке, а ночью мертвое мое тело разрубят на части и подбросят на ступени особняка Талейрана…»

Веревка упала! И сразу же из онемевших от усилий пальцев девочки вывалился нож – на счастье, упал он в погреб, прямо к ногам Державина!

Державин повернулся:

– Как только они войдут в дом, беги отсюда. Только чтобы тебя не заметили! Поняла? И больше не высовывайся, сиди дома!

– Да я не могу юбку отцепить, говорю же! – прошептала Фрази. – Ой, я сейчас в подвал вывалюсь!

И она правда чуть не вывалилась – Державин едва успел ее подхватить и с силой вытолкать обратно за окно:

– Ладно, тогда здесь затаись, душенька, спасительница моя! Если не отцепишься, то с места не тронься, пока они не уедут. Что бы ни происходило – сиди, тихо сиди, не дыши, не кричи. Поняла? Иначе убьют и тебя, и отца с матерью. Молчи!

Легонько чмокнув вспотевший белый лоб между кудрявыми прядями, Державин отшатнулся от окна, схватил нож, в два взмаха освободил ноги и, не чуя болезненных мурашек и судорог, которые сразу начали колоть и скручивать мышцы, захромал к двери, за которой уже слышались шаги и невнятные голоса. Он хотел встать под прикрытием створки и напасть с ножом на того, кто войдет первым… да он готов был голыми руками их рвать, этих тварей!

Как не вовремя вернулись Каньский и его сообщник… Но и на том спасибо, что не раньше! Державин теперь не валяется связанным, беспомощным, готовым к разделке – он вооружен. Внезапно вспомнилось – вот уж очень к месту! – как в госпитале, где он лечил свою раненую ногу, один из хирургов, побывавших некогда, еще до войны, в Париже, развлекал раненых рассказами о смешных названиях улиц французской столицы. Якобы есть там улица Кота-Рыболова, улица Большого Валуна, улицы Плохих Парней и Хороших Ребят, улица Мармозетов, то есть Уродцев, улица Вооруженного Человека… Тот врач еще какие-то названия упоминал, но улица Вооруженного Человека особенно запомнилась Державину и пришла на ум потому, что сейчас он ощущал себя не просто перепуганным пленником, а вооруженным человеком… благодаря Фрази!

«И в жизни, и в смерти век ее помнить буду! Век за нее молиться буду!»

Державин был так занят своими мыслями, что не заметил, как наступил босой ногой на стеклянный осколок. Крик подавить удалось, но равновесия он не удержал: шатнулся в сторону и задел валявшиеся на полу бутылки. Те раскатились с грохотом и звоном!

И тишина воцарилась за дверью, где Каньский и его сообщник только что шумно возились с замками…

Теперь они готовы к нападению!

В ярости Державин схватил бутылку и запустил в дверь, словно гренадер былых времен, который бросает во врага свою гренаду[103].

– Будь ты проклят, Каньский! – взревел он, наклоняясь за очередной бутылкой, и тут взгляд его упал на другую дверь – на ту самую, которая была заложена изнутри.

Он и забыл про нее! Нет, счел эту преграду непреодолимой. А вдруг она преодолима?..

Нужно было время, время! Несколько минут… выиграть их, прежде чем войдут убийцы!

Державин обмотал нож вздержкой исподних штанов, которые только и оставались на нем из всей одежды, и, прицепив его на пояс и освободив таким образом руки, захватил немалую охапку бутылок. Подбежал, криво и косо ступая израненными ногами, к двери, ведущей на волю, свалил бутылки на пол, швырнув две или три в сторону затаившихся врагов, схватился за металлическую скобу, попытался если не приподнять, то хоть раскачать… Опять бросил бутылки, опять вцепился в скобу, с ужасом осознавая, что нет у него сил совладать с этой железякой, поросшей пылью, намертво заржавелой, опять швырнул бутылки, опять дернул засов…

Нагнувшись за очередными бутылками, увидел, что их осталось всего две.

Все вокруг было усеяно осколками, кроме того пятачка, на котором кое-как стоял Державин.

Пополнить боезапас не удастся! До него не добежать!

Бросил последние бутылки, уже не целясь, заботясь лишь о том, чтобы поднять побольше шуму, и рванул засов так, что не только почувствовал, но словно бы даже расслышал, как трещат мышцы спины.

«Я должен выбраться! Фрази… Она не выдержит, если Каньский войдет и начнет убивать меня на ее глазах. Она закричит от ужаса, ее найдут, она погибнет! Нельзя! Ну!»

– Да ну же! – взревел Державин нечеловеческим голосом – и, словно испугавшись этого дикого крика, засов выскочил из поддерживавших его скоб и оказался в руках нашего героя.

Всем телом Державин ударился в дверь – и не устоял на ногах, когда она вдруг легко поддалась и распахнулась!

Булыжники, которыми был замощен двор, так и бросились в лицо: он упал и дыханье сперло от удара грудью, но Державин все же кое-как смог подняться, опираясь на засов, который так и не выпустил из рук. В это мгновение он увидел серый особняк и выбегавших на крыльцо Каньского и смуглого, угрюмого его сообщника. У них обоих в руках были пистолеты.

Державин перехватил нож левой рукой, правой занес над головой засов, готовый ринуться вперед, навстречу пуле, навстречу смерти – желанной смерти в бою! – и… и не поверил глазам, увидев, что смуглый вдруг отшвырнул пистолет и упал на колени, неуклюже воздевая руки, а Каньский выпалил куда-то… не попал, отбросил разряженный пистолет, начал выхватывать из-за пояса другой, но тот застрял, и Каньский, передумав отстреливаться, с заячьим проворством скакнул к ограде, достиг ее в два прыжка и даже схватился за ее верх, подтянулся было, но тут грянул выстрел – красным фонтанчиком брызнула кровь из его спины, и он бесформенной кучей рухнул под забор.

– Державин! – закричал кто-то. – Державин, ты?! Да погоди, угомонись, не забей своих!

Сильные руки подхватили Державина с двух сторон, его пальцы разжались, нож и засов ударились о камни с таким грохотом, словно сотня пушек враз выстрелила… лицо Ругожицкого оказалось рядом – это он поддерживал Державина, ему помогали другие офицеры.

– Ругожицкий, – прохрипел Державин, – Салон карт, Гобеленовый салон, Салон Помпадур. В Елисейском дворце… там мины подложены… всем сообщи!

Ругожицкий нахмурился было недоумевающе, но мгновенно смекнул, о чем речь, закивал: