Балом и ужином закончился вечер под Новый, 1917 год. Танцевали до самого утра… Купчихе-балерине не давали ни на минуту присесть; грациозная, веселая, она буквально очаровала всех. И неоднократно повторяла, что никогда так не веселилась, и все это благодаря Роде, пославшему ее «в такой милый полк».

Веселились и мы все, забыв совершенно о войне, о том, что вблизи находится беспощадный враг, и не подозревая, что вскоре еще более жестокий враг убьет на десятки лет у миллионов людей всякое представление о каком бы то ни было веселье.

Революция

В последних числах января полк стоял на прежней позиции, где все ограничивалось бесцельной перестрелкой с немцами. В то же время с тыла стали доходить тревожные вести о волнениях в столице в связи с недостатком хлеба.

В середине февраля я получил двухнедельный отпуск и выехал к семье в Москву. Но в конце месяца уже началась революция, захватившая и войсковые части на фронте, где быстро образовались солдатские комитеты, а с ними и выборное начало командных лиц.

Я поспешил в полк.

С экипажем в Минске меня встретил Силантий – Силка, как его звали, преданный солдат и великолепный кучер.

По его лицу я сразу понял, что он чем-то озабочен.

– Ну что, Силка, ты доволен, что революция наступила?

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Солдаты совсем сдурели. В одном полку, сказывают, перебили много офицеров, а в другом даже командира. И везде комитеты…

– А как у нас в полку?

– Обозные и писаря бунтуют. Уж несколько офицеров убегли. Не езжайте в полк, ваше высокоблагородие.

К вечеру 1 марта я приехал в расположение канцелярии моего начальника хозяйственной части подполковника Молдованова. Там же стоял и полковой обоз под командой отличного офицера Яблокова. Молдованов встретил меня обеспокоенный, сконфуженный, малоразговорчивый.

Мы сели за стол, я соединился со штабом дивизии и услышал встревоженный голос Гарфа:

– Начальник дивизии разрешает вам продолжить отпуск и советует в полк не возвращаться. Вероятно, и я уеду, в войсках неспокойно.

Совет генерала Гаврилова, моего непосредственного начальника, следовало понять как приказ, но, считая, что утро вечера мудренее, я лег спать.

Едва забрезжил рассвет, показался у меня в комнате перепуганный Молдованов.

– Господин полковник, писаря требуют, чтобы вы к ним вышли. Они все собрались во дворе.

Сдерживая понятное волнение, я вышел к стоявшим плотной стеной солдатам и, не здороваясь, боясь, что не ответят, громко спросил:

– Вы хотели меня видеть, чтобы что-то сказать?

Все заорали; наконец выступил вперед старший писарь и развязно начал:

– Вы, господин полковник (уже не ваше высокоблагородие), не жалели обозных, под обстрелом днем и ночью их мучили, заставляли ездить на позиции, сажали под арест, за всякую малость ставили под ружье…

И не помню, в каких смертных грехах этот отъевшийся писарь меня обвинял.

Солдаты, видя, что я пока молчу, озверели и уже повторяли за каждой фразой оратора:

– Правильно, правильно!

Когда писарь выдохся и замолчал, выступил второй и начал кричать:

– Вы все для ротных давали, им все можно было, и в отпуск пускали, а мы только и знай, что вози им на позиции, а чуть что, сейчас же под ружье с полной укладкой!

А вокруг слышались угрожающие крики:

– Арестовать его, арестовать!

Чувствовалось, что большевизм уже пустил здесь свои корни.

Тогда начал говорить я:

– Мне оправдываться перед вами не в чем, так как я исполнял свой долг командира. Разве наш полк не был лучшим в дивизии, разве немцы во время газовой атаки взяли у нас хотя бы одного пленного? А что обозные ездили днем и ночью на позиции – так это их прямая обязанность; зато ни они, ни писаря не сидели в грязи в окопах, покрытые вшами, ни один из вас не был убит, вас не травили газами. Вам должно быть известно, что офицеров я наказывал еще строже, чем солдат, за всякое упущение по службе. Без суровой дисциплины на войне всякая часть превратилась бы в простую толпу.

Большинство замолчало. Только в задних рядах кто-то пытался еще чем-то грозить.

– Вы, я вижу, не хотите, чтобы я у вас остался командиром. Так я и сам этого не желаю. А если кто хочет меня арестовать, так пусть попробует.

Вынув из бумажника фотографическую карточку, показываю ее и спрашиваю:

– Кто теперь военный министр, вам известно?

– Гучков, – отвечает писарь.

– Так вот вам военный министр и с ним ваш командир рядом.

И, обращаясь к Молдованову, говорю:

– Прикажите подать тройку. Я уезжаю в штаб армии, а оттуда к военному министру.

Моя находчивость меня спасла. Будучи в феврале в Москве и узнав о формировании Временного правительства, где А.И. Гучков занял пост военного министра, я в силу какого-то предчувствия прихватил с собой карточку – мы, будучи на Чаталджи в Турции, как-то вместе снялись.

Так что я простой фотографией почтенного Александра Ивановича Гучкова привел в повиновение взбунтовавшуюся банду солдатни и уехал из своего, оставшегося навсегда в памяти полка[121].

По дороге в Москву я заехал в штаб проститься с Поповым и генерал-квартирмейстером Иваном Павловичем Романовским, что провел с Деникиным всю Гражданскую войну.

Революционный период

Скажу откровенно: я с отвращением воспринял российскую революцию, больно ударившую меня бунтом моих же солдат, русских солдат, которых я с самых юных лет так любил.

Будь я арривистом[122], лично зная Гучкова и по Туркестану всю семью Керенского, возможно, смог бы в этот смутный период пролезть на более ответственные посты, перекрасившись в революционера. Но я предпочел ни у кого ничего не просить и, как оказалось в итоге прожитой жизни, от этого только выиграл.

Покинув свой Лебединский полк и пробыв недолго в Москве, я отправился в Житомир к Брусилову.

Генерал встретил меня более чем любезно, пригласил завтракать в свой вагон и тотчас написал в Ставку, генералу Алексееву, представление о моем переводе в Генеральный штаб.

Перевод очень быстро состоялся, с назначением начальником штаба дивизии в Сибирском корпусе на австрийском фронте.

Согласно только что изданному закону, офицеры Генерального штаба, откомандовавшие полками, за неимением генеральских вакансий получали права и денежный оклад бригадного генерала. Таким бригадным генералом в полковничьем чине я и прибыл в конце марта в Сибирскую дивизию.

В штабе никого не оказалось налицо. Два адъютанта и сам начальник дивизии генерал Савельев ушли на солдатский митинг. Пришлось идти туда и мне, в поле, где этот митинг происходил. Здесь я представился Савельеву, отнесшемуся с полным безразличием к моему появлению.

Митинг этот был первый и единственный, который я увидел, ни на какие другие в жизни больше не ходил.

Кругом стояла плотной стеной толпа – строевые солдаты, штабные писаря, денщики, музыканты. На высоком помосте кривлялся и истошным голосом орал какой-то мозглявый солдатишка:

– Николашка довольно попил нашей кровушки, товарищи!

– Правильно, правильно! – вторила толпа.

А ближайшие, ухмыляясь и сплевывая семечки, оглядывали не без ехидства близстоящее начальство: