они больны с безумным анархистом, перевешавшим уже его товарищей, а завтра собравшимся его вешать? Одним одержимы? Не с Царем. Не с Колчаком. Не с красными даже. С ним. С дикой этой силой гуляйпольской, словно бы и не к людскому роду принадлежащей.

– Знаю, вижу, слышу… – вздохнул атаман, глядя на пламя. Ласково и страшно улыбнулся ему и потянул навстречу плотные свои, иззябшие руки. – Да только кому сказать из хлопцев моих, не поверят. Они правду клинком добывают, пулей, тачанкой. А иначе иногда надо… иначе, даже если за то тебя как сарынь на кичку. Слушай своих волков, щенок, слушай. И гляди, куда бегут.

– Не услышу больше. – Александр скупо улыбнулся и потянул к огню руки с другой стороны: что не погреться в последний раз? – Другим будут выть…

– И тебе будут, – атаман бросил это как бы между прочим, случайно, а потом отвернулся и сплюнул, качнув раздраженно густой волнистой копной. Настроение у него переменилось, переменились и жесты – стали еще более размашистыми, отрывистыми. Вынул из мешка кусок черного хлеба с крупной солью. Подошел. Сунул в руку. – Ешь. Не повешу я тебя. Не смогу. Одни у нас волки. А ну как и меня загрызут?

Дальше Женя написал, что мертвые тексты страшнее мертвых людей. Он упомянул Варю, сказал, что думает о ней и скучает. Упомянул обратный отсчет из ее последней книги. Он устал. Похоже, он тоже ужасно устал. Теперь вспоминается: нервная его хватка на запястье, цепкий взгляд ты-ж-психолога и «Не смей!». Мой вопрос жизни и смерти.

Мой вопрос, с которым мне некуда, да и незачем идти.

– Павел, – зовет Риночка.

– Да?..

Она хочет поменять тему, я вижу. И славно.

– Помните, ваша племянница Кристина недавно сказала, что она «выросла» из моих книг? Причем так вот неожиданно выросла, зимой читала, а теперь уже не может?..

Опять она о своем «стала ли я писать повзрослее?». Что ж, пусть лучше так.

– Помню. – Улыбаюсь как могу, даже нахожу своей двадцатилетней уже красавице-лошади достойное оправдание. – У нее, знаете, примерно как ветрянка, только увлечение интеллектуальной прозой, ну, со всеми вытекающими. Ничего больше в руки сейчас не берет, но скоро, думаю, вернется и к вам, и ко всем. Вам было очень неприятно?

Легкая усмешка, блеск глаз. Поднимается уголок губ. Неприятно, но не признается даже себе, не то что мне, это ведь будет слишком большой прыжок в длину.

– Что вы. Это стимул. Я не гений, я пока в поиске. В собственной талантливости меня не убедили ни тиражи, ни гонорары, ни даже письма читателей. – Жалостливо отвожу глаза, чтобы не видеть растерянную дрожь ее ресниц. – Не получается поверить в себя до конца, понимаете? Комплексы, наверное. Вечное мамино «Ты можешь лучше, человеческий детеныш», ну… она звала меня так, да. Мамы нет уже, а слова… они звучат. Даже жаль. Порой кажется: я такая самозванка. И найдется на меня свой Минин или Пожарский рано или поздно.

– Почему же самозванка? Вы очень хорошо пишете.

«…Многое смогли. И сможете лучше. Мама похвалила бы, не сомневаюсь». Но это слишком оголтело. Риночка смутится, отшутится или хуже – просто сбежит, сославшись на важные дела. Она это не любит – говорить о своей темноте. Она тоже из тех, кто черпает там силы. Не так ослепительно, как Варя. Не так громко и эпатажно, как Джуд. Темнота нужна Риночке, чтобы плести узоры – в том числе узор легенды о девочке-маугли, которая до самого конца бежит за матерью-призраком. Каждому из нас нужна легенда о себе, и пора признать: все мы ненадежные рассказчики, не любящие, чтобы нас переубеждали.

– Да потому что ваша Крис права. Из моих книг рано или поздно вырастают. Как вырастают из старых коньков, джинсов, мечты съесть пять мороженых или в минус двадцать пойти на улицу без шапки. Из моих книг вырастают. А вот из «Графа Монте-Кристо» не вырастают. Из «Дракулы» не вырастают. Даже из «Алых парусов», «Тени каравеллы» и «Маленьких женщин» не вырастают. Я вот так и не выросла, хотя уже мама…

Усмехается – а глядит грустно. Мама. Грустная девочка-мама, которая ходит в винный магазин только с паспортом, а потом бежит в садик за младшим сыном. Грустная девочка-мама, пишущая мрачную романтику и вдохновляющая заблудшие молодые души. Грустная девочка-мама, чей Прекрасный Принц работает в «Яндексе». Она сама все еще могла бы быть героиней янг-эдалта – в этом и проблема ее «невзрослых» текстов. Хотя, с моей точки зрения, проблемы нет. Это жизнь. Кто-то уже рождается старым и всезнающим, кто-то ищет себя почти до гроба, кто-то – посередине.

– Не надо так переживать. Дело же не в качестве ваших книг. Некоторые вырастают и из того, что вы назвали. У меня половина знакомых считает, что после двенадцати лет читать тех же «Трех мушкетеров» – глупость, а по мне так только после возраста гасконца и получится их понять, принять и полюбить вне дымки «великой дружбы». Дымка рассеется – книга останется.

– Может быть… – Девочка-мама медленно пропускает меж пальцев прядь. – Но даже если так, я хочу однажды написать то, из чего не «вырастают». Создать хоть что-то вечное. Гениальность – это безвозрастность. И вечность. Вдруг у меня получится?

Кто знает, Риночка, кто знает. Но даже в том, как мы тебя зовем, не по имени-отчеству, а уменьшительно-ласкательно от псевдонима, сквозит «питерпэнность». Твои героини всегда будут влюбляться стремительно и необдуманно, в темных, неприкаянных юношей и мужчин. Твои миры всегда будет спасать молодежь, а твой взгляд на тех, кто старше и мудрее, всегда будет таким: «Они не помогут, ты должен рассчитывать на себя, мир против тебя, а не рука об руку». Ты живешь с мироощущением нетаковости, Риночка. Нетаковости и непонятости. А кто, даже и не будучи одиноким в прямом смысле, ощущает себя более нетаковым и непонятым, чем подросток? Разве что застрявший на странных берегах Нетландии взрослый.

– Что ж. – Снова ищу для нее улыбку. – Пишите. Но мы будем любить вас любой.

Она улыбается. Сейчас все-таки как взрослая. Взрослые любят какую-никакую уверенность в завтрашнем дне, а клянущиеся в любви издатели ее дают.

Снова пищит телефон, и я нервно хватаюсь за него: Горыныч? Шуйская ментовка? Вообще какая-нибудь разъяренная прокуратура? Нет, из нонфик-редакции коллеги осторожно интересуются, пообедаем ли мы сегодня вместе пиццей. Не пообедаем: в горло не лезет кусок, ночь я не спал. Думал почему-то очень навязчиво о том, что Варя за все наше «вместе» ночевала у меня лишь четырежды, после корпоративов, а так – всегда заезжала ненадолго. У меня не осталось ни одной ее вещи, нет даже въевшегося в ее собственные стены