вашей, чтобы при харчевне остался, потому что тут мои деды и прадеды жили.

Шчука вздохнул и склонил голову.

– Будь в этом уверен, – сказал он.

– Задержитсь в Побереже до полудня, я прибуду туда, – добавил медленно еврей. – С нашим паном Шнехотой я один говорить умею, а с ним нелегко.

– Что же за человек? – спросил Шчука.

Аарон опустил глаза в землю.

– Что говорить? – шепнул он. – Это человек несчастный и во всём… – он отклонил ермолку. – Доброй ночи, ясно пан.

И вышел.

Во время разговора, неизвестно как и куда, старая нищенка исчезла из избы. Постлание для путника было готово, он бросился на него в одежде.

III

Побереж, в котором правил пан Еремей Пятка с женой, как говорил, склочницей, и с детьми в количестве пяти штук, лежал на отдалённой границе Розвадова. Деревня и фольварк, прикупленные Шнехотами сто лет тому назад, раньше принадлежали Чарнецким, могущественной семье, одна ветвь которой жила тут и вымерла. Когда Шнехоты после них нескоро уже купили заброшенное имение, старая усадьба была в руинах. Половину её отреставрировали, половину оставили с забитыми окнами и дверями для летучих мышей и крыс. Чарнецкие были людьми богатыми и жили по-пански – в половине покинутого дома помещались залы с отвалившимися потолками, огромные комнаты без плиток, коридоры, часовня; за этим всем никто теперь не присматривал, потому что ходили вести, что там что-то показывалось, что ночью покойники устраивали там пиры и шум, что души каялись.

Таким образом, и при пане Пятке эта обречённая на медленную смерть половина дома осталась нежилой, отделённой, а ночью под её окнами даже люди быстро пробегали, не смея оглядываться. Окна были наглухо забиты досками, двери так же; что делалось внутри и с гнилой крышей, о том никто не заботился.

Другая половина дома выглядела немногим красивей, но жить в ней было можно, и семья Пятки размещалась здесь почти удобно, потому что была нетребовательна.

Пан также редко нагревал место, пожалуй, только, когда ему Господь Бог давал гостей, что редко случалось, потому что их сюда ничто не манило, а гостиприимство пана Пятки, очень сердечное, было равно обременяющим, как самый негостеприимный приём. Пятка, желая показать себя радушным для гостей, мучил их, поил кислым пивом и вином, обременял весьма странными подарками, переворачивал вверх ногами, дом, задерживал, тревожил – словом, делал невыносимым пребывание у себя.

Ночью выехав из «Бабы», в свой Побереж он попал уже ближе ко дню. Всё тут спало, но на отголосок знакомого бича и голоса все вскочили. Бедная жена, настоящая мученица, красивая, бледная, с измученным лицом, с выплаканными глазами женщина, вышла со свечой навстречу мужу, который резко её схватил в объятия и начал целовать как можно сердечней.

– Светлячок мой! Зачем ты сама встала! – воскликнул он. – Зачем тебе было вставать с кровати, смилуйся, а то ещё простудишься.

Названная склочницей женщина в действительности была бедной, запуганной и сердечно привязанной к мужу, которого любила, ни в состоянии ни привязать его к дому, ни к работе склонить.

Наполовину обняв её, вошёл, напевая, пан Еремей в избу и из гостиной на цыпочках направился вместе с ней в детский альков.

Действительно, пятеро детей, здоровых, румяных, пузатых, разного возраста, от десятилетнего мальчика до трёхлетней девочки, спали в кроватках и колыбельках. Пятка, который так хвалился, что рад бы избавиться вместе и от жены, и от потомства, самым нежным образом заглядывал к каждому, лицо его смеялось, целовал их осторожно, чтобы не прервать их сна, и было видно, что в его груди билось сердце. Но эта нежность длилась мгновение, пошли вместе с женой в боковушку, где, бросившись на кресло, Еремей ради милого Бога потребовал солёных огурцов. Жена, заслонившись платком, пошла сама в кладовую. Оставшись один, Пятка, как бы тронутый угрызениями совести, начал упрекать себя в распоясанной жизни, вздохнул пару раз, ударил рукой о стол.

– Э! Ба! – докончил он. – Сегодня живём, завтра умираем! Что там! Как-то будет! Лишь бы день до вечера!.. Дети! Кого Господь Бог создал, того не уморил; возьмут от меня весёлое настроение и ловкость, и справятся на свете.

Когда вошла жена с огурцами, на которые он жадно набросился, уже угрызения совести были пережиты, забыты, и возвращалось хорошее настроение, так как Пятка долго беспокоиться не умел. Поглядел на грустное и красивое личико жены и улыбнулся ей.

– Кася, моя золотая! – воскликнул он. – На дороге счастье меня встретило. Знаешь что, на этот проклятый Побереж у меня есть покупатель! С неба ко мне упал! Я его на завтрашний обед пригласил. Какой-то богатый человек с Турчизны или Волошчизны, крепкий холоп, видно, богатый… Приедет имение осмотреть… Нужно его принять, что называется.

Женщина заломила руки.

– Ерёмка, мой дорогой! – крикнула она. – Смилуйся, ты, пожалуй, забыл, что творится в доме! У меня почти хлеба нет. В кладовых пустошь, в погребе ничего. Как же мы его, чем примем?

– Э! Глупость! – воскликнул хозяин. – Тефтелей никаких не нужно, чем хата богата, тем рада… Сразу нужно Ивася приказать разбудить, пусть телегу запряжёт и едет в местечко, чтобы мне на рассвете вернулся с филе и бутылкой вина от Гроссмана. Я напишу…

– Но в кредит не дадут.

– Даст, должен дать, потому что повешу его, негодяя, на ветке или собак натравлю… Так помоги мне Бог… Да, я напишу к нему.

Женщина сидела с заломанными руками, с глазами, уставленными в пол.

– Ерёмка мой, – воскликнула она с болью, – а на что же тебе Побереж, последний приют, продавать? Что же мы будем с собой делать? Куда денемся?

– Вот видишь, сердечная моя золотая Каска, что ничего не понимаешь в делах. Побереж фунта клоков не стоит. Собачья земля, паскудство, неплодородные поля… Поедем в Варшаву. Детей нам брат поможет воспитать, я в войско вступлю. Капиталик нам останется.

Пяткова слушала, покачивая головой.

– Ерёмка мой, – шептала она потихоньку, – у тебя золотое сердце, но грош у тебя не задерживается. Получишь деньги и не отдохнёшь, пока их не потратишь, пока у тебя их добрый приятель не вырвет. Уж я тебя знаю…

– Кася, ты несправедлива, – крикнул он громко.

– Тихо! Разбудишь ребёнка! – прервала женщина.

Еремей понизил голос, но начал тише говорить живо:

– Да, ты несправедлива, я гуляю от отчаяния; как дела урегулируются, увидишь, остепенюсь.

Супруги начали разговор и Пятка жену перекричал. Между тем Ивася нужно было выслать в город, и Кася вышла заплаканная, размышляя о завтрашнем дне.

Достойный пан Еремей упал на кровать и после несколькодневных приключениях, очень деятельных, захрапел каменным сном до десяти часов.

Дома уже с незапамятных часов все были на ногах и тот несчастный обед для гостя варился в кухне, а покои подметали, когда Кася пошла наконец будить мужа, чтобы имел время одеться, прежде чем приедет объявленный покупатель. Бедная женщина, глубоко