и разных испарений был чёрный и блестящий, стены коричневые, а лавки и столы, скользкие от использования, свидетельствовали, что служили ни одному поколению.

Лес, на опушке которого стояла «Баба», некогда густой и обширный, теперь состоял только из сосен и огромных многолетних дубов, редко рассеянных на выгоне, и только на расстоянии около девяти стай более молодая гущина, лещинами, осинами и берёзами заросшая, оправдывала название бора. В другой стороне видны были песчаные, широкие поля через несворачивающий тракт и на большом расстоянии груши и тополя, среди которых можно было догадаться о деревнях. Не жалели земли под дороги, а так как низины и лужи, корни старых вырубленных деревьев, трухлявые пни сделали её неудобной для прохождения, люди делали себе всё новые объезды и тракт расширялся с дивной свободой.

Грустное это было урочище на краю леса, над которым старые, одинокие, опалённые, покалеченные деревья стояли, как траурная дружина на кладбище. Корчма также имела мрачную физиономию, выглядела черно, продымлённо, зловеще. Когда под вечер среди темноты несколько её закопчённых окон блестели красноватым слабым светом от печи, казалось как бы какое чудовище глядело на тракт кровавыми глазами.

От корчмы до деревни Розвадов было полчаса дороги пешком, около «Бабы» никто не жил, потому что разрушенная кузница давно была пустой – однако Аарон не боялся там жить один с семьёй, потому что в достойном Полесье издавна никто о грабеже не слышал. Нужно при этом добавить, что тракт, который летом и зимой никогда не спал, по которому тянулись бесчисленные повозки и двуколки, крестьяне, евреи, шляхта, был опекуном и сторожем для «Бабы». Часто случалось, что и после полуночи, и ближе к утру стучали в ворота, и огонь практически никогда не гасили.

Осенним вечером (было это в конце прошлого столетия) ветер дул совсем неприятным образом. Старый Аарон с руками, сложенными на груди, стоя у печи, казалось, к нему прислушивается. Знал он все голоса ветра и бури, какие околица привыкла издавать, а нигде, может, дивней и страшней не выли они, как здесь. В трубах, на чердаке, в сарае, на дворе ветер свистел, стонал, шумел, хохотал, грохотал, а порой отзывался такими тонами, что самые стойкие люди чувствовали себя обеспокоенными. Казалось, что-то говорит им, гневно, яростно, грозно; иногда ветер издевательски смеялся, то поспешно дышал, как бы уставший, то, убегая, вздыхал и будто бы умирал, чтобы через мгновение вернуться снова и расшатывать крышу гостиницы.

На старого Аарона, занятого расчётами и думающего о чём-то ином, эта музыка стихий производила временами совсем неприятное впечатление… Он гладил бороду, надувал губы и что-то потихоньку шептал, как бы какое заклятье. Два раза подошёл к окну и, заслонившись от света рукой, старался разглядеть, что там делалось на дворе, и с каждым разом медленно, задумчивый, возвращался к печи. На камине при нём, у горевшего огня служанка готовила еду, стараясь защитить огонь от ветра, который попадал через широкую трубу и огонь с дымом нёс в избу.

В помещении не было никого, кроме старой нищенки, которая, покорно войдя, даже не снимая со спины узелков, присела на лавку, и, опёршись на палку, в немного более тёплой атмосфере сморённая сном, дремала.

Не смела она отойти далеко от порога, заняла только угол лавки. Имела на себе серую сермягу, залатанную, на ногах – лапти, на лице – почерневший платок, который заслонял ей лоб, а на спине – корзину и саквы, верёвками привязанные к плечам. Никто к ней не обратился, когда вошла, и она ни к кому… Старый Аарон посмотрел только; она поместилась в углу, не требуя ничего, кроме отдыха.

К ночи буря усилилась. Вечерний сумрак сменился темотой, которую небо, заслонённое тучами, увеличивало. На тракте было пусто, а в постоялом дворе грустней. Аарон, согласно обычаю, собирался в углу стола в первой комнате на вечернюю молитву, ибо был человеком религиозным и набожным – из шкафчика в другой комнате, прибитого к стене, он уже было вынес книжку, которая помещала всю его талмудскую библиотеку, когда ему показалось, что на дворе что-то застучало. Он насторожил уши, поскольку допускал скорее иллюзию, чем возможность, потому что кто бы так поздно и в таую пору в его корчму постучал.

Затем ржание лошади вывело его из сомнения. Положил на стол книжку и с любопытством, казалось, ожидает, какого гостя принёс ему ветер.

Старая нищенка, сидящая у двери, погруженная в дремоту, также подняла голову и поглядела ко входу – кого Господь Бог принесёт. Блеск от огня упал на её чело, наполовину прикрытое, и зарисовал исхудавшее лицо, покрутое сморщенной кожей, невзирая на возраст, регулярных ещё и почти красивых черт. Что-то благородное поражало в этом лице, выражением не усталости и исчерпанности, но горячки и раздражения. Заметив, что этим движением открыла лицо, сперва прикрытое, она потянула резко платок и опустила голову.

За дверью слышен был удар руки, которая искала ручку, дабы её отворить. Через мгновение дверь, резко толкнутая при помощи ветра, со стуком отворилась, и мужчина огромного роста, странно одетый, наклоняя голову, вошёл в постоялый двор. Тут же за ним были видны двое других, идущих следом, но легко было понять, что тот, что предшествовал, имел на это право.

Аарон, знающий всех в соседстве и околице, сразу понял, что путник был издалека. Также он имел необычную на себе одежду, хотя в то время костюм был очень разнообразный и произвольный.

Плечистый, сильный, рослый как дуб, с головой, покрытой седеющими волосами и меховым колпаком, лицо имел загорелое, чёрное, глаза в нём ещё более чёрные, а борода, расстрёпанная, буйная, широкая, нижнюю часть лица разглядеть не позволяла. Имел на себе тулуп из чёрных барашков, покрытый шёлковой материей, подпоясанный тонким шерстяным поясом, который был обёрнут несколько раз и спереди завязан на узел. Широкие красные шаровары свисали на чёрные, дорожные ботинки, достающие до колен. Ремни, которые скрывались под поясом, держали крепкую турецкую саблю, поднятую вверх и блестящую богатой оправой.

Двое, идущие за них, в коротких кожушках, в бараньих шапках, будто бы придворные, будто бы слуги, один с чеканом в руке, другой с пистолетом на шнуре сбоку, оба с саблями в стальных ножнах – издалека готовые на кивок и глазами искали панского взгляда. Но путник не к ним смотрел, но гостиницу разглядывал. Одну руку держал за поясом, другую на рукояти сабли.

Аарон приблизился, наклоняя ермолку.

– Ты тут хозяин? – приглушённым голосом спросил прибывший.

– К услугам ясного пана, – с некоторой важностью сказал еврей, не подходя слишком близко.

– Мы можем тут переночевать? – подхватил, водя глазами по кругу, путник.

– Переночевать? – повторил еврей немного грустный. – Переночевать? Ясно пан будет