углу… Тоже вырвалсь к разговору…

– Оставь её в покое! – воскликнул путник. – Пусть говорит…

И, достав серебряную монету, бросил её бабе под ноги. Она подняла её, а дрожащей рукой к земле поблагодарила и торжествующий взор бросила на еврея.

Аарон дёргал бороду.

– С извинением, ясно пан, – сказал он, обиженный, – не надо её слушать. Её тут все знают: это Ханка Гайдуковна, помешанная… Будет плести небылицы, нечего слушать.

Глаза женщины заблестели и улыбка отворила уста, в которых из-под морщинок блестело два ряда белых зубов, среди изнурённого лица объявляющихся в доказательство какой-то животной силы, которая это бедное существо при жизни удерживала. Эти зубы, мелкие, острые, светились как в пасте волка, голодные до жизни и добычи. Они и глаза делали из этой руины загадку. Что-то молодого жило в этой трухе…

Она рассмеялась:

– А ну, да, все знают Ханку Гайдуковну, при жизни старосты придворную. Хей! Хей! По которой хамы и паны с ума сходили, прежде чем она сама с ума не сошла, как её заперли на хлеб и воду с розгами.

Аарон аж скрылся в альков.

Она ударила себя в грудь.

Путник, нахмурившись, сказал понуро:

– Говори о Шнехоте, не о себе…

Женщина замолчала. Казалось, точно какое сомнение закрыло ей уста, как бы её что-то испугало и лишило смелости. Изменила вдруг голос, позу, опустила голову, погрустнела и стала покорной.

– А что говорить о Шнехотовых? Отец был старостой, у него было два сына. Один моложе другого на год… Староста младшего любил, а старшего терпеть не мог. Кто же может знать, почему? Старший с младшим ненавидели друг друга… как братья… Кто может знать, почему? – повторила она. – А потом старший, когда ему жизнь опротивела в усадьбе, исчез однажды без следа и пропал, как в воду канул… как в воду… – шепнула тихо старая, говоря будто бы себе. – Отец всё отдал младшему, тот наследовал. Мать раньше умерла… Отец остался с фаворитом, ой, остался на своё наказание, потому что, когда старшего не стало, сын сделал из отца слугу и упрекал больного, и забыл о нём. На бедной подстилке умер старик, проклиная собственное сердце и колотя по своей груди, повторял, что обидел сына и Бог его за это покарал. Вот как было, паненку! А было и больше, чего уста говорить не хотят, и о чём лучше забыть, что лучше похоронить, чтобы люди не знали.

Она отёрла будто слезу с лица и говорила дальше, снова как бы сама себе, глядя в пол:

– Отца похоронили в простом сосновом гробу… Вынесли потихоньку, хоронили убого, и только тогда жизнь началась! Женился Шнехота. Бог дал двоих детей; умерла жена, как косой скошенная, за ней сыночки один и другим… Остался вдовец один. Через год в усадьбе была свадьба. Началась снова жизнь с молодой пани… Бог дал троих детей… Аж смеялось на розвадовском дворе. Самого младшего Бог взял первым, через полгода – второго, а спустя неделю после него – третьего, год спустя – жену. Хотел жениться Шнехота, не пошла за него уже ни одна. Горе сдавило ему сердце. Бросил Розвадов, поехал в свет, поехали и деревеньки скоро, только одна осталась… И он один, один в той избе, где дал догорать отцу, стонет теперь от той болезни серны.

Она заслонила лицо платками и пошла, бормоча, сесть у порога.

Путник слушал, точно думал о чём-то ином; пришёл в себя, как только замолкла. Аарон, который у порога также прислушивался к разговору, возмущённый и почти гневный, вышел теперь к своему гостю.

– Что пан слушает, – сказал он, – есть ли в том слово правды?

– Как это? Разве она лгала бы?

– Ей снится, – начал еврей, – она уже давно на этом свете не живёт. Правда, что староста имел двоих сыновей, и что один из них отдалился и пропал, но это был плохой человек. Он ни отца, ни матери не слушал, а с братом ели друг друга… Староста болел, его кости ломило; что странно, что умер, когда сына дома не было. Теперешний наш пан два раза женился. Дети его не воспитывались. Он болезненный, но всё-таки ходит своей силой и доктора обещают его вылечить, а кто состояния не потратил в эти тяжкие времена?

– Значит, остались только при Розвадове? – спросил гость. Аарон хотел ему ответить, когда кто-то отворил дверь, точно её силой высадили, и высокий мужчина с песней на устах, с энергичным скачком вбежал вдруг в гостиницу, восклицая:

– Кто в Бога верит, рюмку водки, потому что промёрз до костей!

II

Этот этот новый гость, на которого искоса поглядел Аарон без большого респекта, немного опомнился, когда увидел незнакомого мужчину, сидящего с нахмуренным челом за столом. Облило его это, как бы холодной водой, но не хотел показать по себе, что изменит настроение из-за какого-то стыда перед чужим. Он чуть-чуть поклонился сидящему пану, который довольно небрежно отдал ему поклон, потёр руки и весело крикнул еврею:

– Аарон, шабашской водки, пива, мёду, чего хочешь, но дай мне чем-нибудь разогреться, потому что у меня стучат зубы. А такой ветер с дождём, что уже, пожалуй, до дома не дотащусь. Собаку не выгонишь!

И остановился у огня. Поглядел на незнакомца, принимая спесивую физиономию. Тот вовсе не отзывался.

– Вы издалека?

– О! Из очень далёких краёв, с турецкой границы, – произнёс путник, – а вы?

– Я? Еремей Пятка, к вашим услугам, – он поклонился, – владелец Побережа, который раньше к Шнехотову принадлежал… Бывший хорунджий кавалерии, сегодня – домосед, по уши в долгах, пятеро детей, жена-склочница, градобитие каждый год. Очень несчастный человек! Если бы хорошее настроение не держало на ногах, давно бы меня в могилку отнесли, но я, хоть беден, но ничего! Видите, пан, – говорил он, смеясь, – ничего не утаиваю, хоть перед незнакомым; у меня что в сердце, то на языке, а что в кармане, сразу идёт в горло.

Знают меня здесь, что я добрый человек. Сегодня у нас с давними приятелями была маленькая попойка, может, у меня после неё немного шумит в голове, но это ничего. Еврей, дай водки… После вина водка проясняет настроение, probatum est[22], значит нужно смеяться и петь:

Танцевала рыба с раком,Но с лишь бы каким настроением.Рак назад тянет, рыбка – вперёд.Поэтому галярда[23] не шла быстро.Прежде чем дошли до конца залы,Музыканты заснули[24].

И громким голосом повторял, смеясь:

– Музыканты заснули!

К весёлому пану Еремею Пятке, отцу пятерых детей, мужу склочницы и наследнику Побережа присматривались все, а он, видно, для разогрева, перепрыгивал с ноги на ногу, ничуть на чужого свидетеля не обращая внимания.

– А вы с турецкой границы? – подхватил он после песни. – Это очень прекрасная вещь – проделать такое длинное путешествие и насмотреться разной туречишны, хоть